Давид Самойлов - Избранное

«Поэзия пусть отстает…»

Поэзия пусть отстаетОт просторечья —И не на день, и не на год —На полстолетья.

За это время отпадетВсе то, что лживо.И в грудь поэзии падетВсе то, что живо.

Стихи о Дельвиге

IДельвиг… Лень… Младая дева…Утро… Слабая метель…Выплывает из напеваДетской елки канитель.

Засыпай, окутан ленью.В окнах — снега белизна.Для труда и размышленьяСтарость грубая нужна.

И к чему, на самом деле,Нам тревожить ход времен!Белокурые метели…Дельвиг… Дева… Сладкий сон…

IIДве жизни не прожить.А эту, что дана,Не все равно — тянутьдлиннее иль короче?Закуривай табак,налей себе вина,Поверь бессонницеи сочиняй полночи.

Нет-нет, не зряхранится идеал,Принадлежащий поколенью!..О Дельвиг,ты достиг такого ленью,Чего трудомне каждый достигал!И в этом, может быть,итогПочти полвека,нами прожитого,—Промолвить Дельвигудоверенное словоИ завязать шейной платок.

Ночной гость

Чаадаев, помнишь ли былое?

Наконец я познал свободу.Все равно, какую погодуЗа окном предвещает ночь.

Дом по крышу снегом укутан.И каким-то новым уютомОвевает его метель.

Спят все чада мои и други.Где-то спят лесные пичуги.Красногорские рощи спят.

Анна спит. Ее сновиденьяТак ясны, что слышится пеньеИ разумный их разговор.

Молодой поэт УлялюмовСел писать. Потом, передумав,Тоже спит — ладонь под щекой.

Словом, спят все шумы и звуки,Губы, волосы, щеки, руки,Облака, сады и снега.

Спят камины, соборы, псальмы,Спят шандалы, как написал быЗамечательный лирик Н.

Спят все чада мои и други.Хорошо, что юные вьюгиК нам летят из дальней округи,Как стеклянные бубенцы.

Было, видно, около часа.Ко-то вдруг ко мне постучался.

Незнакомец стоял в дверях.

Он вошел, похож на Алеко.Где-то этого человекаЯ встречал. А может быть — нет.

Я услышал: всхлипнула тройкаБубенцами. Звякнула бойкоИ опять унеслась в снега.

Я сказал: — Прошу! Ради бога!Не трудна ли была дорога? —Он ответил: — Ах, пустяки!

И не надо думать о чуде.Ведь напрасно делятся людиНа усопших и на живых.

Мне забавно времен смешенье.Ведь любое наше свершеньеНезависимо от времен.

Я ответил: — Может, вы правы,Но сильнее нету отравы,Чем привязанность к бытию.

Мы уже дошли до буколик,Ибо путь наш был слишком горек,И ужасен с временем спор.

Но есть дней и садов здоровье,И поэтому я с любовьюРазмышляю о том, что есть.

Ничего не прошу у века,Кроме звания человека,А бессмертье и так дано.

Если речь идет лишь об этом,То не стоило быть поэтом.Жаль, что это мне суждено.

Он ответил: — Да, хорошо вамЖить при этом мненье готовом,Не познав сумы и тюрьмы.

Неужели возврат к истокамМожет в этом веке жестокомНапоить сердца и умы?

Не напрасно ли мы возносимСилу песен, мудрость ремесел,Старых празднеств брагу и сыть?Я не ведаю, как нам быть.

Длилась ночь, пока мы молчали.Наконец вдали прокричалиПредрассветные петухи.

Гость мой спал, утопая в кресле.Спали степи, разъезды, рельсы,Дымы, улицы и дома.

Улялюмов на жестком ложеПрошептал, терзаясь: — О боже!И добавил: — Ах, пустяки!

Наконец сновиденья АнныЗадремали, стали туманны,Растеклись по глади реки.

«Надо себя сжечь…»

Надо себя сжечьИ превратиться в речь.

Сжечь себя дотла,Чтоб только речь жгла.

«Кто устоял в сей жизни трудной…»

Д. К.

Кто устоял в сей жизни трудной,Тому трубы не страшен суднойЗвук безнадежный и нагой.Вся наша жизнь — самосожженье,Но сладко медленное тленьеИ страшен жертвенный огонь…

Маркитант

Фердинанд, сын Фердинанда,Из утрехтских ФердинандовБыл при войске БонапартаМаркитант из маркитантов.

Впереди гремят тамбуры,Трубачи глядят сурово.Позади плетутся фурыМаркитанта полкового.

Предок полулегендарный,Блудный отпрыск ювелираПонял, что нельзя бездарнейЖить, не познавая мира.

Не караты, а кареты.Уйма герцогов и свиты.Офицеры разодеты.Рядовые крепко сшиты.

Бонапарт короны даритИ печет свои победы.Фердинанд печет и жаритОфицерские обеды.

Бонапарт диктует венским,И берлинским, и саксонским.Фердинанд торгует рейнским,И туринским, и бургонским.

Бонапарт идет за Неман,Что весьма неблагородно.Фердинанд девицу НейманУмыкает из-под Гродно.

Русский дух, зима ли, бог лиБонапарта покарали.На обломанной оглоблеФердинанд сидит в печали.

Вьюга пляшет круговую.Снег валит в пустую фуру.Ах, порой в себе я чуюФердинандову натуру!..

Я не склонен к аксельбантам,Не мечтаю о геройстве.Я б хотел быть маркитантомПри огромном свежем войске.

Брейгель

(Картина)Мария была курчава.Толстые губы припухли.Она дитя качала,Помешивая угли.

Потрескавшейся, смуглойРукой в ночное времяПомешивала угли.Так было в Вифлееме.

Шли пастухи от стада,Между собой говорили:— Зайти, узнать бы надо,Что там в доме Марии?

Вошли. В дыре для дымаОдна звезда горела.Мария была нелюдима.Сидела, ребенка грела.

И старший воскликнул: — Мальчик!И благословил ее сына.И, помолившись, младшийДал ей хлеба и сыра.

И поднял третий старецРодившееся чадо.И пел, что новый агнецЯвился среди стада.

Да минет его голод,Не минет его достаток.Пусть век его будет долог,А час скончания краток.

И желтыми уголькамиГлядели на них бараны,Как двигали кадыкамиИ бороды задирали.

И, сотворив заклинанье,Сказали: — Откроем веныБаранам, свершим закланье,Да будут благословенны!

Сказала хрипло:— БарановЗовут Шошуа и Мадох.И богу я не отдам их,А также ягнят и маток.

— Как знаешь,— они отвечали,Гляди, не накликай печали!..—Шли, головами качалиИ пожимали плечами.

Позднее лето

Вы меня берегите, подмосковные срубы,Деревянные ульи медового лета.Я люблю этих сосен гудящие струныИ парного тумана душистое млеко.

Чем унять теребящую горечь рябины,Этот вяжущий вкус предосеннего сока?И смородинных листьев непреоборимыйЗапах? Чувствуют — им увядать недалеко.

Промелькнет паутинка, как первая проседь,Прокричит на сосне одинокая птица.И пора уже прозу презренную бросить,Заодно от поэзии освободиться.

«И вот однажды ночью…»