Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

1927

Змеиный остров

В Черном море остров есть песчаный,   По прозванью Остров Змей,Где я находил покой желанный   И чешуйчатых друзей.Жили там лишь рыбаки босые   В камышовых шалашах,И в кустах козявки голубые,   Жил и я, как древний шах.С рыбаками я из Аккермана   Плыл под парусом тудаДля фантазии святой байрама[44].   Рыба вся была еда,Да коврига хлеба, что по виду   Походил на чернозем,Но никто там не терпел обиды,   И вокруг был Божий Дом.Я читал морским сиренам песни,   И сползались из кустов,В круг вблизи меня сплетаясь тесный,   Змеи всяческих родов.Были там простые желтобрюшки,   Ужики из камышей Днестра,Были там опасные чернушки,   Но и тех моя играЧаровала, как Великий Пан,   Хоть звучал простой сиринксИ мне вторил грозный океан.   Да и сам я был, как Сфинкс,Вряд ли братье островной понятен,   Внучкам райской колубрины.Но, должно быть, голос мой приятен   Был для всей семьи звериной.Что бы ни было, всю жизнь потом   Лучших я друзей не зрел,И теперь последних песен том   Им я мысленно пропел.

А. Черный

Голос обывателя

В двадцать третьем году, весной,В берлинской пивнойСошлись русские эмигранты,«Наемники Антанты»,«Мелкобуржуазные предатели»И «социал-соглашатели»…Тема беседы была бескрайна,Как теософская тайна:Что такое эмиграция?Особая ли нация?Отбор ли лучших людей?Или каждый эмигрант — злодей?Кто-то даже сказал На весь зал:«Эмигранты — сплошь обыватели!»А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»…Прокравшийся в зал из-под полаНаканунский Лойола[45]Предложил надеть на шею веревкуИ вернуться в советскую мышеловку, —Сам он, в силу каких-то причин,Возлюбил буржуазный Берлин…Спорящих было двенадцать,Точек зрения — двадцать, —Моя, двадцать первая, самая простая,Такая:Каждый может жить совершенно свободно,Где угодно.В прежнее время —Ногу в стремя,Белье в чемодан,Заграничный паспорт в карман,Целовал свою ПенелопуИ уезжал в Европу.В аракчеевской красной казармеНе так гуманны жандармы,Кто откупался червонцем,Кто притворялся эстонцем,Кто, просто сорвавшись с цéпи,Бежал в леса и степи…Тысячам тысяч не довелось;Кое-кому удалось…Это и есть эмиграция,Цыганская пестрая нация.Как в любой человеческой грудеВ ней есть разные люди.Получше — похуже,Пошире — поуже,Но судить нам друг друга нелепо,И так живется, как в склепе…Что же касается «завоеваний революции»,О которых невнятно бормочут иные Конфуции,То скажу, как один пожилой еврей(Что, пожалуй, всего мудрей):Революция — очень хорошая штука, —Почему бы и нет?Но первые семьдесят летНе жизнь, а сплошная мука.

1923

Эмигрантское

О, если б в боковом карманеНемного денег завелось, —Давно б исчез в морском туманеС российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекойКупил пустынный клок земли.С утра до звезд, под плеск потока,Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досугаСидел бы с ним я у крыльца…Без драк, без споров мы друг другаТам понимали б до конца.

По вечерам в прохладе соннойЕму б «Каштанку» я читал.Прекрасный жребий РобинзонаЛишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,Купил в рассрочку б я коров…Двум-трем друзьям (из молчаливых)Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платыИ оплатил бы переезд, —Пусть лишь политикой проклятойНе оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ, —В окно иль в дверь ее гони:Исподтишка б мы подписалисьОдин на «Руль»[46], другой на «Дни»[47]…

Под мирным небом, как отрава,Расцвел бы русский кэк-уок:Один бы стал тянуть направо,Другой — налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,Поджавши хвост, в мангровый лес,А я за ним, в одной рубахе,Дрожа б, на дерево залез!..

К чему ж томиться по пустыне,Чтоб в ней все снова начинать?Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,Пожалуй, легче можно стать…

<1923>

Мираж

С девчонками Тосей и ИннойВ сиреневый утренний часМы вырыли в пляже пустынномКривой и глубокий баркас.

Борта из песчаного крема.На скамьях пестрели кремни.Из ракушек гордое «Nemo»Вдоль носа белело в тени.

Мы влезли в корабль наш пузатый,Я взял капитанскую власть.Купальный костюм полосатыйНа палке зареял, как снасть.

Так много чудес есть на свете!Земля — неизведанный сад…— На Яву? — Но странные детиШепнули, склонясь: — В Петроград.

Кайма набежавшего валаДрожала, как зыбкий опал.Команда сурово молчала,И ветер косички трепал…

По гребням запрыгали баки.Вдали над пустыней седойСияющей шапкой ИсаакийМиражем вставал над водой.

Горели прибрежные мели,И кланялся низко камыш:Мы долго в тревоге смотрелиНа пятна синеющих крыш.

И младшая робко сказала:— Причалим иль нет, капитан?.. —Склонившись над кругом штурвала,Назад повернул я в туман.

Парижское житье

В мансарде у самых небес,Где с крыши в глухое окошкоКосится бездомная кошка,Где кровля свергает отвес, —   Жил беженец, русский ботаник,      Идейный аскет,По облику — вяземский пряник,По прошлому — левый кадет.

Направо стоял рундучокСо старым гербарием в дырках,Налево на двух растопыркахУютно лежал тюфячок…   Зимою в Париже прохладно,   Но все ж в уголкеПристроился прочно и ладноЭмалевый душ на крючке.

Вставал он, как зяблик, легко,Брал душ и, румяный от стужи,Подмахивал веничком лужи,На лестнице пил молоко.   И мчался одним перегоном      На съемку в Сен-КлуИграть скрипача под вагономИ лорда на светском балу.

К пяти поднимался к себе.Закат разливался так вяло…Но бодрое сердце играло,И голубь сидел на трубе…   Поест, к фисгармонии сядет,      И детским альтомЗатянет о рейнской наяде,Сидящей на камне кругом.

Не раз появлялся вверхуПират фильмовой и коллега:Нос брюквой, усы печенега,Пальто на стрекозьем меху.   Под мышкой — крутая гитара,      В глазах — тишина…Нацедит в молочник винаИ трубкой затянется яро.

Споют украинский дуэт:Ботаник мечтательно стонет,Пират, спотыкаясь, трезвонитИ басом октавит в жилет…   А прачка за тонкой стеною      Мелодии в ладКачает прической льняноюИ штопает кротко халат.

Потом, разумеется, спор, —Корявый, кривой, бесполезный:«Европа — мещанка над бездной!»«А Азия — мутный костер!..»   Пират, покраснев от досады,      Угрюмо рычит,Что дети — единственный щит,Что взрослые — тухлые гады…

Ползет холодок по ногам.Блеснула звезда над домами…Спор рвется крутыми скачкамиК грядущим слепым берегам.   Француженке-прачке неясно:      Орут и орут!Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,В бистро и тепло и уют…

Хотя б пригласили в кино!Но им, чудакам, невдогадку.Пират надевает перчаткуИ в черное смотрит окно.   Двенадцать. Ночь глубже и строже,      И гостя уж нет.Бесшумно на зыбкое ложеЛожится ботаник-аскет.

За тонкой, холодной стенойЛежит одинокая прачка.Ворчит в коридоре собачкаИ ветер гудит ледяной.   Прислушалась… Что там с соседом?      Проснулся, вскочил…Свою фисгармонию пледомПокрыть он забыл.

<1928>