Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
«Бессонной тишины немые звуки…»
Бессонной тишины немые звукизовут в страну оплаканных теней,и мертвые протягивают руки из ночи невозвратных дней.
О, сколько их, за сумрачным Коцитомнавек покинутых! Издалекао прожитом, о прошлом, о забытом бормочет горькая река.
И сердце жалостью безмерной сжато,и вечность о прощении молюза то, что мало я любил когда-то, что мертвых я сильней люблю.
«Судить не нам, когда — как Божий суд…»
Судить не нам, когда — как Божий суд —решает брань судьбу народов грешных,и демоны войны в набаты бьютсреди громов и воплей безутешных.
Как примирить Закон и эти тьмызамученных неискупимой мукой?И кто палач, кто жертва? Разве мы —все круговой не связаны порукой?
В ответе каждый. Но за что ответ —кровавый рок обид и распрей кровных?Повинны все, невиноватых нет.И нет виновных.
Дождь
Ах, воистину чудесендень весенний! Даже в дождь.Лес мне дорог и без песен,сладок запах мглистых рощ.
В гнездах прячутся наседки,плачет небо, на травутихо каплет с каждой веткисквозь намокшую листву.
Низко облака над лесом.Грустно, сыро и темно.Пусть! И дождевым завесамзавораживать дано.
Лужи, грязь, вода в овраге. Дождь…А все ж как хорошаэтой животворной влагилес обнявшая душа!
Над озером
Озеру уснуть хотелось.Перед сном оно оделосьв дымно-серую парчу.И звезда зажглась… Темнея,стала глубь еще роднееотраженному лучу.
Долго я смотрел на воду,что внимает небосводу,гладью отражая высь.Думалось: и сердце, Боже,так на озеро похоже!В глубину свою вглядись…
О, пойми, ведь все на свете —только небо, только сетипризрачных его огней,все слова, мечты, желанья —только нежные касаньянеба к вечности твоей,
звездный луч, тебя манящий,голос чей-то говорящийиз незнаемой тиши, —на земле ответный шорох,отражения в озерахсозерцающей души.
Trinacria
А. А. Трубникову
Психеи средиземной колыбель,страна богов, священная досельТринакрия[36], как стала ты близка мне!Три моря, горы, скалы. Камни, камни…Они живые. Помнят все. Молчат.Чего-то ждут. В какую даль глядят?От этих статуй и столпов отрытыхи капителей из дворцов забытых —такая тишина… Как вздох времен —восставший прах, окаменелый сон!
Со стен акрополей, весь день овеянтенями приснопамятных Ахеян,и вижу их: герои и цари,едва причалив, строят алтари,в горах стучат их медные секиры,и солнце чаши золотит и лиры.А чуть стемнело, огибает мыс —вон там, на корабле своем, Улисс…А чудится — насторожились стены:у скал вдали еще поют Сирены.
Тринакрия, — о, сколько с той порыразоров, бед! Здесь рушились миры,в пустыню брег набеги обращали,и гавани твои — как обнищали!А там, в родных горах, что ныне там?Черно везде, голо. И по тропам,иссохлые от вековой разрухи,горбатые на осликах старухи…Но вот — не странно ли? — всё остров жив.Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.
И то сказать, его земля приветна:и берега и горы, даже Этна,И жизнь — что встарь… Пускай суровый крестизгнал богов, — живут еще окрест,верна векам наследственная вера:Праматерь с сыном на руках, Церера[37],всё царствует (века уберегли)…Она, она, печальница земли,в часовенках с лампадою бессонной,на всех путях утешною Мадонной…И я молился ей — непобежденной.
Таормина
«Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…»
Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит,но оттого небывшей ты не станешь.Из сердца ложь не вытравит обид, и правдой сердца не обманешь.
Благословлю ль, возненавижу ль рокза каждый миг, продливший нашу встречу, —я повторю заученный урок и, отвечая, не отвечу.
Огарок
Погаснет электричество в квартире — спешишь огарком заменить.И станет в комнате и в целом мире всё как-то по-другому быть.
Нарушен установленный порядок, насторожилась тишина.Предчувствий, обольщающих догадок душа встревоженно полна.
Как маленький огарок, луч вливая в заманивающую тьму,она мерцает призрачно-живая, подобная во всем ему.
Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха зажмурится. И вновь темно…И громче дряхлая бормочет Пряха, жужжит веретено.
The king's tower
М. А. Форштетеру
Стоит с двенадцатого века,ее воздвиг нормандский воин.Слезами, кровью человекаточатся выемы пробоин.Еще грозна тюрьмы вчерашнейгранитнодымная порфира,в веках неколебимы башнина водной пéрекрести мира.
Всё дымом — Рим, святая Жанна,испанцы, Индия, тевтоны,но так же, с алебардой, чванношагает брит на страже трона.И — полудухи-полуптицы,химеры крепостей британских —гнездятся вороны в бойницах,потомки воронов нормандских.
[38]
Сочельник
В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, и грезятся годаневозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда.
Чтó это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество?Тени юности? любовь? Россия? или — привиденья сердца моего?
Тишиной себя баюкаю заветной, помня все, все забываю яв этом сне без сна, в печали беспредметной, в этом бытии небытия.
Возлюбленная тишина…
Возлюбленная тишина,вечернее очарованье,виденьями какого снаовеяно твое молчанье?
Возлюбленная тишина,преображение заката,недостижимая страна,покинутая мной когда-то.
Слилось грядущее с былым,неизмеримое с ничтожным,и кажется пережитымвсё, что казалось невозможным.
«Увидеть, осязать нельзя…»
Увидеть, осязать нельзя, нельзя услышать слухом, —уводит тайная стезя в мир, озаренный духом.
И свет не свет, и тьма не тьма, земля, но неземная.Небес голубизна — нема и говорит о рае.
От светоносной немоты, от нерожденных звуковпьянея, сердце с высоты внимает песне духов.
«Не спрашивай у жизни много…»
Не спрашивай у жизни много,но бойся Божьего суда.Жизнь — это узкая дорогав непостижимое Туда.
О бывшем не тоскуй напраснои смертью вечность не зови.Она с тобой, в тебе всевластнонездешней правдою любви.
Любовь, к себе годами строже,ты целью вышней назовешь.Мир видимый — прости мне, Боже! —он или призрак, или ложь?
Requiem
Dis manibuscum sacrum[39]
Шаги мои все ближе к вам, друзья,и дух о вас печалится все чаще, —все призрачней сквозят лесные чащи,в немую даль змеится колея, и горестней поет кастальская струя, родник, из глýби говорящий.
Зовете ль вы, иль я зову — пора,и мне пора уйти в страну покоя,где грешника, святого и герояуравнивает строгая Сестра[40], — туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера», а длится время неземное.
Да, вас — о братья духу моему,чьи образы в себе всю жизнь лелею,друзья, которых не встречал милее, —родных мечте моей, родных уму и тех, кого любил, не знаю почему, и оттого еще сильнее.
Ни людям, ни себе давно не лгу,не обольщаю сердца ожиданьемутешной вечности, ни упованьемна встречу с вами вновь… Но не могу не вспоминать. Все, все на этом берегу мне кажется воспоминаньем.
О, спутники мои! Со мной делявосторги грез и мысли ненасытнойи творческой гордыни беззащитной,вы были мне как милая семья, пока не рухнула Российская земля в бесправья хаос первобытный.
В те годы мир, весь мир казался наш,любуясь им, росли мы все когда-то.Любили мы и Русь, и Запад свято,дворцы царей, Неву и Эрмитаж, Петрова города блистательный мираж уже в крови его заката.
В те годы Анненский-мудрец был жив,учитель-друг, угасший слишком рано;и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф: он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф разъявшегося океана)…
Забытым с той поры утерян счет,но вас забыть, взнесенных на высотыПарнасские, — нельзя! Во дни забот,борений, нужд, искали вы вперед путей нехоженых, в слова вбирая мед, бессмертья мед, как пчелы в соты.
Но кто из вас, кто страшно не погиб,кто спасся, отстрадав урок жестокийвойны, усобиц, безрассудной склоки, —от пуль, застенка и тюремных дыб? =Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб, ушедших в темень вод глубоких.
О, сколькие меж вас, певцов-друзей,мне доверяли сны, обиды, муки,И женщины… Но нет! Одной лишь в рукиправило отдал я судьбы моей, — одной поверив, знал, что коль изменит, с ней и смерти не прощу разлуки.
Я Музой называл ее, с собойвлюбленно уводил в лесные чащи,где бьет родник из глуби говорящий.И не она ли, день и ночь со мной, и ныне призраков ко мне сзывает рой, так укоризненно манящий.
Но жизнь идет… Ее не победитни рок живых, ни вопли всех убитых,ни перекор надежд и слов изжитых.Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит над тишиной плющом обросших плит и лаврами гробниц увитых.
1959
