Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

«Не спрашивай у жизни много…»

Не спрашивай у жизни много,но бойся Божьего суда.Жизнь — это узкая дорогав непостижимое Туда.

О бывшем не тоскуй напраснои смертью вечность не зови.Она с тобой, в тебе всевластнонездешней правдою любви.

Любовь, к себе годами строже,ты целью вышней назовешь.Мир видимый — прости мне, Боже! —он или призрак, или ложь?

Requiem

Dis manibuscum sacrum[39]

Шаги мои все ближе к вам, друзья,и дух о вас печалится все чаще, —все призрачней сквозят лесные чащи,в немую даль змеится колея,   и горестней поет кастальская струя,      родник, из глýби говорящий.

Зовете ль вы, иль я зову — пора,и мне пора уйти в страну покоя,где грешника, святого и герояуравнивает строгая Сестра[40], —   туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера»,      а длится время неземное.

Да, вас — о братья духу моему,чьи образы в себе всю жизнь лелею,друзья, которых не встречал милее, —родных мечте моей, родных уму   и тех, кого любил, не знаю почему,      и оттого еще сильнее.

Ни людям, ни себе давно не лгу,не обольщаю сердца ожиданьемутешной вечности, ни упованьемна встречу с вами вновь… Но не могу   не вспоминать. Все, все на этом берегу      мне кажется воспоминаньем.

О, спутники мои! Со мной делявосторги грез и мысли ненасытнойи творческой гордыни беззащитной,вы были мне как милая семья,   пока не рухнула Российская земля      в бесправья хаос первобытный.

В те годы мир, весь мир казался наш,любуясь им, росли мы все когда-то.Любили мы и Русь, и Запад свято,дворцы царей, Неву и Эрмитаж,   Петрова города блистательный мираж      уже в крови его заката.

В те годы Анненский-мудрец был жив,учитель-друг, угасший слишком рано;и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф:   он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф      разъявшегося океана)…

Забытым с той поры утерян счет,но вас забыть, взнесенных на высотыПарнасские, — нельзя! Во дни забот,борений, нужд, искали вы вперед   путей нехоженых, в слова вбирая мед,      бессмертья мед, как пчелы в соты.

Но кто из вас, кто страшно не погиб,кто спасся, отстрадав урок жестокийвойны, усобиц, безрассудной склоки, —от пуль, застенка и тюремных дыб?   =Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб,      ушедших в темень вод глубоких.

О, сколькие меж вас, певцов-друзей,мне доверяли сны, обиды, муки,И женщины… Но нет! Одной лишь в рукиправило отдал я судьбы моей, —   одной поверив, знал, что коль изменит, с ней      и смерти не прощу разлуки.

Я Музой называл ее, с собойвлюбленно уводил в лесные чащи,где бьет родник из глуби говорящий.И не она ли, день и ночь со мной,   и ныне призраков ко мне сзывает рой,      так укоризненно манящий.

Но жизнь идет… Ее не победитни рок живых, ни вопли всех убитых,ни перекор надежд и слов изжитых.Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит   над тишиной плющом обросших плит      и лаврами гробниц увитых.

1959

Монфор-Ламори

Анатолий Гейнцельман

Умирающий Серафим

В лазурь стремившееся тело,Как камень, падает на дно,Одно крыло обледенело,Другое солнцем сожжено.Загрязнены одежд перяныхКогда-то снежные края,И из-за облаков багряныхДуша, кадильница моя,Глядит, как обгорелой мачтыВздымаемый волнами пень.Но некому сказать: Не плачьте!Могильная прияла сеньМоих соратников немногихЗадолго до того, как ТассПел грезу паладинов строгихИ Дант увидел Ипостась.Один в синеющем сугробе,Под паутиной мертвых вай[41],Лежу я, вспоминая в гробеДушистый флорентийский май.И ничему уже не веря,Недвижим, холоден и чист,Жду палицы народов — зверя,Дубины Каиновой свист.Но ты все снова на колениСклоняешься передо мной,И узел расправляешь звенийМоей кадильницы святой.И снова синим фимиамомКадит уставшая душа,И ты перед воскресшим храмомСтоишь, молитвенно дыша,И с крыльев чуть затрепетавшихСметаешь снеговой балласт.Тебе воздаст Господь упавших,Творец архангелов воздаст!

Пиния

Как канделябр из красного гранитаС зелеными свечами, в гроты синиеПодъемлется в скале из сиенитаГромадная сверкающая пиния.

И снова сиракузской АфродитыПевучие мне вспомнилися линии,И я, алтарные обнявший плиты,И меж колонн свирепые Эринии…

В безгрезный я порвал свои оковы,В чудовищный пророчествовал век.Богов последних доваял Канова[42],

А я — в пустыне создающий грек,Монах-затворник я средневековый,Готический по думам человек!

Окаменелый дух

Материя — окаменелый дух,Уставший от бесплодного блужданья.Покой небытия ему как пух,Как передышка в мире от страданья.

Но кончится окамененье вдруг,И снова начинается созданье,И пламенный в безбережности круг,И безнадежное самосознанье.

Материя — окаменевший бюстОтриколийского в земле Зевеса.Вот-вот из мраморных раздастся устСтихийная космическая месса,И мир не будет безнадежно пуст,И разорвется синяя завеса!

Бес

У каждого свой Ангел есть Хранитель,Но и презренный есть домашний бес,И не проходит уж вблизи Спаситель,Чтобы изгнать его в исподний лес.

А он страшней, чем древний Искуситель,Ни власти не сулит он, ни чудес:Он каждодневный в черепе наш жительИ баламутит образы небес.

Он сердце нам сжимает, как тисками,И вызывает нестерпимый страх,Он с тайн срывает дерзкими руками

Завесы все: святыни без рубах,Мечты — как проститутки меж гробами,Свобода — палисад кровавых плах.

Фитилек

Будь рад, что фитилек твой замигалИ скоро упадет на дно лампады:Ты ничего во тьме не освещалИ только тлел от жизненной услады.

Вверху все тот же ангелов хорал,Внизу все то же блеющее стадо,За сводом храма низменный кагалИ страшное обличье маскарада.

Мой свет для освещенья древних ризИ византийских мозаичных ликов.Глаза молящихся. Лепной карниз.На солнце ж гул беснующихся криков,Да пену мечущий на скалы бриз,Да полное смешение языков.

Гибель Арго

Что остается впереди? Могила,Сосновый, лесом пахнущий кокон,Хоть я большая творческая сила,Светящая из тысячи окон.

Кумейская сулила мне сивиллаЗагадочный и величавый сон,Но жизнь моя, как облако, проплыла,И я давно покинул Геликон.

Классические все увяли мифы,И Фидия величественный стиль.Мятежные сыны мы Гога[43] — скифы,

Что обратили мир в золу и пыль.Расшибся Арго, наш корабль, о рифы,И над курганом шелестит ковыль.

На отмели

Дремлет море, тихо дремлет,Тихо дремлет и горит.Душу сладкий сон объемлет,Сон объемлет и творитСлово вещее, живое,Слово странное в груди.Настоящее, былое —Все осталось позади!Солнце золотой стрелоюТело голое разит,Солнце, как по аналою,Золотым перстом скользит:Все листы душевной книги,Всё оно перевернет,Раскаленные веригиПереест и раскует.И душа тоща гармонийНесказуемых полна, —Мысли окрыленной кониМчатся через царство сна.Вечность в мимолетном мигеКажется воплощена, —И в Создателевой книгеСтрочка каждая ясна.

1927