Василий Бетаки - За полвека

И тугая дуга аркбутана

Незаметно спускается с гор,

И скалистые иглы Монблана

Переходят в Миланский собор.

138.

Там, где вторит ручьёв славословью

Туч глубоких катящийся бас,

Перезвон колокольцев коровьих

Литургичен и многоглас.

Где ковали, где отливали

Монотонное пенье реки?

Под готическими скалами

Острых елей черны клобуки.

И над этим толпящимся лесом,

Где бегут письмена по стенам,

Кто-то служит извечную мессу,

До сих пор недоступную нам.

139.

На развалинах Вавилона

Бородатые львы остались.

За спиной у льва — не колонна —

Указующий в небо палец —

Беспричинно и беспардонно

Он опять начинает гаммы,

А на небе — тёмные ямы —

Серых туч лохматые лона…

И под гаммы танцуют устало

Разыгравшиеся старухи,

На шершавой бумаге журналов

Откормив клыкастые слухи

Для своих лысогорских балов.

В жирных пятнах любая страница

Осыпающихся кварталов,

Но пока позолота им снится,

Завернулись в обрывки журналов

И слова, и чёрствая пицца,

И танцующие непристойно

Серых туч лохматые лона…

Бородатые львы спокойны

На развалинах Вавилона.

140.

В лилово-белом ртутном свете,

Прозрачнее чем мотыльки,

Качаются в газонах эти

Немыслимые табаки.

В ночи июльской, терпкой, спелой

Их юбки — острою звездой —

Смешались с лёгким платьем, с телом,

С порывом ветра, с резедой…

И рядом с женщиной случайной

На эскалаторе ночном

Ноздрями тронешь запах тайны,

Которой не заметишь днём.

1999 г.

141.

Я. Гордину

Вызывает безумную жалость

То, что жизнью когда-то считалось:

Парапеты, огни, мостовая,

В переулках поспешность объятий,

Эти ржавые скрипы трамвая

И кресты кораблей на закате…

Вызывает нелепую жалость

Этот новенький крест над собором,

Эти сборища, сборнички, сборы,

И заклеенные заборы

У метро — что ещё не распалось.

И ещё — бесполезная жалость

К тёмным сводам стеклянных вокзалов,

К тем прохожим, теряющим тени.

К одичанию их сновидений,

От которых на стенках осталась

Память кухонных в-гости-хождений…

И когда непонятным укором

По плащу шебуршит осторожно

Мелкий дождь ежедневного вздора —

Быть прохожим почти невозможно:

Так храбрится он, ветер осенний,

Так нелепо, отважно, несложно

Как с фасада подкрашенный город…

И прожектор подсветкою ложной

Разукрасит его, обесценит,

Перепутав прологи с финалами,

Бросит вниз на колючие тени

Фонарей, отражённых каналами.

142.

В городских садах с цветниками,

В беседках больших, восьмигранных

Духовые оркестры играли,

И качались алые канны.

А майоры в бордовых петлицах

Дирижировали оркестрами

И не знали, что будут сниться

Всем, на клумбах оставившим детство.

Изменялись, смещались предметы:

Стали вместо петлиц погоны,

Стали вместо скамеек — вагоны,

И зима обгоняла лето;

Так волчатам эвакуации

Раскрывалось всё невпопад,

И журчал кипяток на станциях,

На кривых деревянных станциях —

В полувеке тому назад.

. . . . .

С трёх сторон Пиренеи глядят

На рожденье безвестной речки.

Этот белый канат — водопад,

Эти чёрные скалы — вечность.

Брызги лет разлетаются в стороны,

А из нагроможденья камней

Геликон, барабан, валторны —

С каждым всплеском звучней и звучней.

Как?

Опять?

До чего ж он некстати —

Тощий вальс городских садов!

Ведь на каждого больше чем хватит

Убегающих городов,

Эмиграций, эвакуаций

И газет, и картонных лат…

А в конечном счёте приснятся

Только скалы и водопад.

Тут-то и вспомнишь всех отшумевших…

В воздухе пусто. Зябко взвешен

В пыли водяной рассвет.

Чернолаковых скал фон.

Остывшей земли портрет.

Капель по камню — звон, звон.

Цирк Гаварни — Исток Гаронны. Пиренеи

143.

В. Станкевичу

Мы не допили Кубок Большого Орла,

И нелепой расплата за это была.

Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,

Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.

Отвалился орёл — подбираем опять

Поиграть-побренчать, на штаны проливать.

Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,

И плывун подмывает его пьедестал,

На губах трехсотлетнего уксуса вкус,

Жжется оцет, совсем как змеиный укус.

Спотыкается конь, а змея-то цела…

Мы не допили Кубок Большого Орла.

144.

Пора кончать петербургскую повесть —

Небо сдёрнуто над головой,

Осыпаются звёзды при каждом слове,

Обернувшись жухлой листвой.

Пора прекратить бесконечное бегство

От наизнанку надетого детства,

Жевавшего чёрный подсолнечный жмых,

Считавшего палку за главное средство;

И не ломать больше мельниц чужих.

Пора забыть вавилонскую башню,

И в прежние русла течения рек

Вернуть — и увидеть, что вовсе не страшно

Кончается варфоломеевский век.

Почему ж у Старухи не прялка в руках,

А краплёная — в звёздах — колода,

И на всех королях — двухсотлетний страх

Девяносто Третьего года?

Выбрось карты — уж лучше — калейдоскоп

Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!

Чуть его шевельнёшь —

Никогда не вернёшь

Ни вчерашний узор,

ни старинную ложь,

Ни того, что мелькнуло в начале —

Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:

Дай подробнее разглядеть витражи.

Пёстрых пляшущих стёклышек нищенский шик —

Словно брызги на низком причале

Всё в лицо, да в лицо.

Не судьба ли твоя,

За безрыбьем житья, за бессоньем питья,

Разбренчалась чужими ключами?

С фотографии старой, перед домом чужим,

Уходя, как в бинокль перевёрнутый, в дым,

Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным —

И наверное, это — прощанье

С детством, с Городом, с веком

(и с кем там ещё?)

Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,

Где, — спроси, — все твои обещанья?

Город тонет,

век — стар,

призрак детства — нелеп:

Те года зачерствели, засохли, как хлеб,

Только мыши в подпольях пищали,

Времена разворовывая по кускам…

И шагал командор по подгнившим доскам.

Так о чём и к чему мы с ним спорили?

Вон лежит он — никчёмная груда камней,

И едва ли живей, и едва ли нужней

Всех иных истуканов истории.

Год на год громоздя кирпичи этажей,

Кто-то переложил в это тесто дрожжей —

И с погашенными свечами,

В лабиринтах плутая под маршевый вой,

В позолоченный полдень биясь головой,

Мы забыли, что Слово — в начале.

Века, детства и города странная смесь, -

Петербургская повесть кончается здесь.

И причалы — пусты и печальны:

Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз

Над пучиной утопших утопий, -

Как шпангоуты сгнили,

кораблик погас,

И корявым проломом в Европе —

Дырка вместо окна.

И метёт в неё снег…

И кончается варфоломеевский век…

Что ж, ПРОЩАЙ — Веку, Детству и Городу, и…

А когда-то казалось — мы с ними свои,

И казалось — на что мне кочевье,

Бесконечное, как царскосельский фасад,

Бессердечное, как топоров голоса,

Под которыми бьются деревья.

Если был, если был он когда-нибудь, дом,

Он за тысячи верст, он уже за холмом;

Там, где ветер с простуженной глоткой

Над закатною жижей задонских болот;

Словно жаворонок сумасшедший поёт,

Где акации редки и кротки;

За холмом, где вращается жёлтая пыль,

Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,

Да азовские чёрные лодки…

Если был, если был он когда-нибудь, дом,

То остался он в Павловске, там, над прудом,

За вздыхающими стволами,

Где доныне живёт ещё эхо копыт,

Где за дальним мостом колокольчик звенит:

То ли прадед на тройке в столицу летит,

То ль обратно — бренчит кандалами?

Или это листва, бронзой статуй звеня

И шурша по кустам, обманула меня?

Или лось там топочет в осоке?