Евгений Рейн - Избранное

КОМЕТА

За Фонтанку, за Международный[12],На Сенную, на Обухов мост…Где заката свет багрянородныйИ кометы черно-бурый хвост.Для чего повисла ты, комета,Над Фонтанкой этой и Сенной?Ты, недостоверная примета,Что ты там твердишь над головой?Или только потакаешь слуху,Посреди завравшихся небес?Через нашу смуту и разрухуОбъяви, что знаешь, наотрез.Говори, к чему ты нас склоняешь,Шьешь и порешь, что портновский нож,Именем забытым окликаешьИли клин вшиваешь в брюки клеш?Но на трубах дальнего заводаВиден ангел Страшного суда,И поет горластая свободаГде-то там, за площадью Труда.Если вправду ты закрыть решилаНаш непоправимый календарь,Ножичком, обточенным до шила,Под лопатку бешено ударь.

ЩЕЛКУНЧИК

Н.

Распахнулся бархатом лазурным,Серебром нордическим светя…Посреди плясало неразумноМилое ученое дитя.И темнее распускала люстраТени императорских затей.Кто задумал нежно и искусноЭтим пляскам обучать детей?Ведь искусству тлена не осилить,И в глаза пророка не взглянуть,Можно лишь предчувствие расширить,Можно угол на тузе загнуть.И когда, безумствуя, НижинскийВыступает, точно призрак роз,Только на секунду выше жизниПрыгает божественный склероз.И тогда летят чешуйки роем —Лебеди, сильфиды и пажи.Ты нам подскажи, мы их прикроем,Ты нам объясни и прикажи.Ведь под черным небом хватит моли,И прихлопнем демонский полет,Это вышло из Твоей неволи —У Тебя и так полно забот.Ведь сначала Ты поставил Слово,Свел его с музыкой и тоской,Этой ночью было все готово,Рушилось нам в душу головой.Мы б тогда и поняли, что значилЗамысел и замысла итог,Кто и что Твое переиначил,Кто Тебя забыл и не помог.Всякому за это будет кара,Хоть и всех накроет Твой прилив,Кто умножил даже малость дара,Кто схитрил, свой гений погубив.Ниже мы разболтанной танцорки,Той, что в Люциферово плечоСлепнет, точно птица, дальнозорка,Гибнет, как стрекозка, горячо.

ДОМ МУРУЗИ[13]

Возле храма св. Пантелеймона, у вокзала,где толпа красавца антиленинца растерзала,дом доходный, девятиэтажный, в мавританском стиле,кто с достатком, да и те, кто с блажью, там и жили.Анфилады зал, гостиных, кабинеты, спальни,а на именинах, на крестинах так хрустальныэти баккара, бокалы, рюмки, вазы,эти броши-розы, броши-лунки, бриллианты, стразы…Там была квартира в бельэтаже — вид на церковь,и когда-то в ней бывали даже Фет и Чехов,Соловьев, Леонтьев, и Бердяев, и Бугаев,и немало также благородных разгильдяев.А какие пирожки, эклеры, а ботвиньи!..Даже анархисты и эсеры не противны.С этого балкона так удобно виден митинг,и швейцар расспросит: «Что угодно?» — ражий викинг.Но куда-то он исчез однажды (говорят, в эсдеки),под балконом головы задравши, человекивсе кричали: «На-кася и выкуси по-таковски!»Горячо им возражали Гиппиус и Мережковский.Но матросы с золотом на ленточках в буром клешеотзывалися об антиленинцах еще плоше.Были все резоны перелистаны — мало толку,а ВИКЖЕЛЬ ручищами землистыми разводил, и только.

АВСТРО-ВЕНГРИЯ

Да выковыривает плугПуговицу с орлом.

На железнодорожной станции венгерскойВ толчее денек,А из-за ограды тычется железныйТраурный венок.«Был здесь, — говорят мне, — госпиталь военныйВ тех сороковых».Сколько же забытых, сколько незабвенных,Мертвых и живых!Пыльною травою поросло все этоВ цвет сухих небес.Пролетают мимо посредине лета«Форд» и «мерседес».«Здесь была казарма при имперском иге, —Объясняют мне. —И артиллеристы дыбили квадригиВ этой стороне».Бакенбарды Франца и штиблеты Швейка,Вот и ваш черед!Заросла в ограде кладбища лазейка,Солнышко печет.Полегла Европа в рыхлые траншеи,Проиграл Берлин.Только я не знаю ничего нежнееЭтих именин.Девочки Европы в горбачевских майках —Чудо из чудес.Мальчики Европы в шортиках немарких,«Форд» и «мерседес».Что же я глазею, старый иностранец,Тент мой полосат.Пусть меня охватит нежный их румянец,Легкий их азарт.О, как бесконечно долго я не виделЭтой суеты.О, как тихо тронул европейский ветерНа венке цветы.Не припасть навеки черными губамиВ полосатый шелк.Только б расплатиться мелкими деньгамиЗа уют и долг.И венок трепещет траурною лирой,И слепит Дунай.Пользуйся, товарищ, этой жизнью сирой,Но не умирай.

ДОМ ПОЭТА

Я был в квартире Эндре Ади[14]И не застал там никого.И все же, все же, бога ради,Не забывайте дом его.

Ни полинялые диваны,Ни рамки в стиле «либерти»,Венецианские стаканы,Цена их — бог не приведи!

Не разрушайте дом поэтаСреди корысти и беды,По случаю кончины светаИ всяческой белиберды.

Свет отгорит и вспыхнет снова,Взойдут народы и падут,Но этого молитвословаНа столике не создадут.

И выцветший на фото локон,Очаровательный овалИз миллиона избран богом,Чтоб я его поцеловал.

И, наконец, диванный валик,Где Ади умер молодым,Мне виден через тот хрусталик,Которым в вечность мы глядим.

И нам понять доступно это,И выразить дана нам мощь,Приют поэта, дом поэта —Прихожая небесных рощ.

«Где следопыт в шинели каменной…»

Где следопыт в шинели каменнойстоит на страже за римской храминой,где профсоюз стучит печатями,а лучший кровельщик бузит с девчатами,что перемазали наш домик в розовый,и он теперь-то и вовсе бросовый.Где я вбегал к тебе по лестнице,жене и неженке, своей прелестнице,и где ступенька доныне прогнута…О, будь удачлива и вечно проклята!За все и бывшее, за все небывшее,за все, оскомину до дна набившее,за все, что ты сказала, сделала,за то, что знала и что не ведала,за всю твою любовь-прощениеи за предательское поручение —любить и звать тебя последним шепотом,катить по жизни гремучим ободом,прийти однажды на Мархлевского —смиренно, тихо, украдкой, ласково —сдать часовому и нож, и маузер,за то, что слезы я впотьмах размазывал,и врал, и верил, и звал отсюдовак северо-западу стыда подсудного,за то, что ты меня с поличным выдалана волю этого крутого идола,и за его допросы вежливые,за папиросы его насмешливые.За ваши козни окаянные,что отпустили без покаяния,круша известку притворным высверком,жить разрешили бездомным призраком.

БРЕСТСКИЙ МИР

В переулке Малом Левшинском,в доме стиля рококоБлюмкин жестом самым дружескимразмахнулся широко.И павлины на плафонепоглядели на него,Мирбах в шелковом пластронене заметил ничего.Не успели немцы чинные,обитатели тех мест,и по этой же причинезря катался Троцкий в Брест.Изумленная прислугаопрокинула бокал,некто в сером от испуганеобдуманно икал,А посол стоял безжизненный,наводя на строчки взгляд,потому что сам Дзержинскийкосо подписал мандат.Фридрих, Менцель, Тинтореттонаблюдали со стены,ведь они-то знали: это —самый первый день войны.Кайзер шел на Украину,Черчилль крейсер торопил.Блюмкин адскую машинураскачал и отпустил.Он стоял в кожанке новой —мелитопольский еврей,Герострат темноголовый,хитроумный Одиссей.А на кухоньке убогой,поджимая камень губ,из тарелки неглубокойЛенин ел перловый суп.И глядела Немезидав зачерненное окно —было все уже убито,Все до срока решено.Даже гений Леонардоне сумел бы им помочь.Блюмкин бросился обратно,на Лубянку, в злую ночь.Что касается же Мирбаха —не осталось ничего.Только имя. Мир праху его!Все? Да, только и всего!

ФОНТАНЧИК