Дмитрий Быков - Последнее время
1988 год
3. Октябрь
Подобен клетчатой торпедеВареный рыночный початок,И мальчик на велосипедеУже не ездит без перчаток.Ночной туман, дыханье с паром,Поля пусты, леса пестры,И листопад глядит распадом,Разладом веток и листвы.
Октябрь, тревожное томленье,Конец тепла, остаток бедный,Включившееся отопленье,Холодный руль велосипедный,Привычный мир зыбуч и шатокИ сам себя не узнает:Круженье листьев, курток, шапок,Разрыв, распад, разбег, разлет.
Октябрь, разрыв причин и следствий,Непрочность в том и зыбкость в этом,Пугающие, словно в детстве,Когда не сходится с ответом,Все кувырком, и ум не сладит,Отступит там, споткнется тут…Разбеги пар, крушенья свадеб,И листья жгут, и снега ждут.
Сухими листьями лопочет,Нагими прутьями лепечет,И ничего уже не хочет,И сам себе противоречит —Мир перепуган и тревожен,Разбит, раздерган вкривь и вкось —И все-таки не безнадежен,Поскольку мы еще не врозь.
1989 год
4
Никите Елисееву
Теплый вечер холодного дня.Ветер, оттепель, пенье сирены.Не дразни меня, хватит с меня,Мы видали твои перемены!Не смущай меня, оттепель. НеОбольщай поворотами к лету.Я родился в холодной стране.Мало чести — оставь мне хоть эту.
Только трус не любил никогдаЭтой пасмурной, брезжущей хмури,Голых веток и голого льда,Голой правды о собственной шкуре.Я сбегу в этот холод. ЗанеОт соблазнов, грозящих устоям,Мы укроемся в русской зиме:Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой,Словно в пику пустому простору,Обрастает тройной кожурой,Обращается в малую спору.Ненавижу осеннюю дрожьНа границе надежды и стужи:Не буди меня больше. Не трожь.Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вой на дворе в январе,Лед по улицам, шапки по крышам,Там мы выживем, в тесной норе,И тепла себе сами надышим.Как берлогу, поземку, пургуНе любить нашей северной музе?Дети любят играть на снегу,Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоейЛучше сгинуть как можно бесследней.Приюти меня здесь. ОбогрейСтужей гибельной, правдой последней.Ненавистник когдатошний твой,Сын отверженный, враг благодарный,—Только этому верю: роднойТьме египетской, ночи полярной.
1997 год
«Снова таянье, маянье, шорох…»
Снова таянье, маянье, шорох,Лень и слабость начала весны:Словно право в пустых разговорахНечувствительно день провести.
Хладноблещущий мрамор имперский,Оплывая, линяя, гния,Превратится в тупой, богомерзкий,Но живительный пир бытия.
На свинцовые эти белила,На холодные эти мехаПоднимается равная сила(Для которой я тоже блоха).
В этом есть сладострастие мести —Наблюдать за исходами драк,И подпрыгивать с визгом на месте,И подзуживать: так его, так!
На Фонтанке, на Волге и Каме,Где чернеют в снегу полыньи,Воздается чужими рукамиЗа промерзшие кости мои.
Право, нам ли не ведать, какаяРазольется вселенская грязь,Как зачавкает дерн, размокая,Снежно-талою влагой давясь?
Это пир пауков многоногих,Бенефис комаров и червей.Справедливость — словцо для убогих.Равновесие — это верней.
Это оттепель, ростепель, сводня,Сор и хлам на речной быстрине,Это страшная сила Господня,Что на нашей пока стороне.
2000 год
«Весна! Домучились и мы…»
Весна! Домучились и мыДо радостной поры.Шлепки и прочие шумыВернулись во дворы,И царь природы, обретяСпособность двигаться, хотяИ спотыкаясь, как дитя,—Выходит из норы.
Мороз — угрюмый, как монах,И злой, как крокодил,—Ему готовил полный швах,Но, знать, не уследил.И вот он выполз, троглодит,И с умилением глядит —Из милосердья не добит,Но мнит, что победил.
Ходячий символ, знак, тотем!Связующая нитьМеж тем, что может быть, и тем,Чего не может быть!Заросший, брошенный женой,Но выжил, выжил, боже мой —Какая дрянь любой живой,Когда он хочет жить!
Весна! Ликующая грязь,Роенье, пузыри…Земная нечисть поднялась —Их только позови:Чуть отпустило, все опятьГотовы жрать, строгать, сноватьИ заселять любую пядьПодтаявшей земли.
Бродило бродит. Гниль гниет.Ожившая вода,Кусками скидывая лед,Снует туда-сюда.В бреду всеобщего родстваКустам мерещится листва.Зюйд-вест — дыханье божества —Качает провода.
Горит закат. Квадрат окнаБлуждает по стене.Усталый он и с ним онаЛежат на простыне.Зловонный, дышащий, густой,Кипящий похотью настой,Живая, лживая, постой,Дай насладиться мне
Не хлорной известью зимы,Не борной кислотой,Не заоконной, полной тьмыУзорной мерзлотой,Но жадным ростом дрожжевым,Асфальтным блеском дождевым,Живого перед неживымПозорной правотой.
1999 год
«Всякий раз, как пойдет поворот к весне…»
Всякий раз, как пойдет поворот к веснеОт зимы постылой,Кто-то милый думает обо мнеСо страшной силой.
Чей-то взгляд повсюду за мной следит,Припекая щеку.Сигарета чувствует — и чудит,Обгорая сбоку.
Кто-то следом спустится в переход,В толпе окликнет,Или детским именем назовет,Потом хихикнет,
Тенью ветки ляжет на потолок,Чирикнет птичкой,То подбросит двушку, то коробокС последней спичкой —
За моим томленьем и суетойСледит украдкой:Словно вдруг отыщется золотой,Но за подкладкой.
То ли ты, не встреченная покаВ земной юдоли,Опекаешь, значит, издалека,Чтоб дожил, что ли,—
То ли впрямь за мной наблюдает БогСвоим взором ясным:То подбросит двушку, то коробок,То хлеба с маслом,
Ибо даже самый дурной поэт,В общем и целом,Подтверждает вечный приоритетДуши над телом.
1993 год
«Сирень проклятая, черемуха чумная…»
Сирень проклятая, черемуха чумная,Щепоть каштанная, рассада на окне,Шин шелест, лепет уст, гроза в начале маяОпять меня дурят, прицел сбивая мне,Надеясь превратить привычного к безлюдью,Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот —В того же, прежнего, с распахнутою грудью,Хватающего ртом, зависящего от,Хотящего всего, на что хватает глаза,Идущего домой от девки поутру;Из неучастника, из рыцаря отказаПытаясь сотворить вступившего в игру.Вся эта шушера с утра до полшестого —Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство —Пытает на разрыв меня, полуживого,И там не нужного, и здесь не своего.
1999 год
«…Меж тем июнь, и запах лип и гари…»
…Меж тем июнь, и запах лип и гариДоносится с бульвара на балконК стремительно сближающейся паре;Небесный свод расплавился белкомВокруг желтка палящего светила;Застольный гул; хватило первых фраз,А дальше всей квартиры не хватило.Ушли курить и курят третий час.
Предчувствие любви об эту поруТомит еще мучительней, покаПо взору, разговору, спору, вздоруВ соседе прозреваешь двойника.Так дачный дом полгода заколочен,Но ставни рвут — и Господи прости,Какая боль скрипучая! А впрочем,Все больно на пороге тридцати,Когда и запах лип, и черный битум,И летнего бульвара звукорядОкутаны туманцем ядовитым:Москва, жара, торфяники горят.
Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта(А остальным собравшимся — вина)Не замечать того простого факта,Что он женат и замужем она:Пусть даже нет. Спроси себя, легко лиСдирать с души такую кожуру,Попав из пустоты в такое полеЧужого притяжения? ЖаруСменяет холодок, и наша пара,Обнявшись и мечтательно куря,Глядит туда, где на углу бульвараЛиства сияет в свете фонаря.
Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку —Надежда до сих пор у нас в крови.Оставь меня, пусти, пусти мне руку,Пусти мне душу, душу не трави,—Я знаю все. И этаким всезнайкой,Цедя чаек, слежу из-за стола,Как наш герой прощается с хозяйкой(Жалеющей уже, что позвала) —И после затянувшейся беседыВыходит в ночь, в московские сады,С неясным ощущением победыИ ясным ощущением беды.
1996 год
