Юрий Визбор - т.1 Стихотворения и песни

Визбор был и остался ее поэтом, выразителем ее душевности, ее судьбы. Нашей судьбы.

Он — поэт товарищества, поэт контакта, поэт тесных человеческих связей. Это чувствуешь, когда сравниваешь его душевную контактность с потаенным одиночеством маленького солдата из песен Окуджавы, который если и скажет: «Возьмемся за руки, друзья…», то тут же и прибавит: «…чтоб не пропасть поодиночке». Или с крутой мятежностью героя песен Высоцкого: тот полагается только на свои силы, а если идет в связке, то опять-таки — потому что смерть его сторожит. А герой Визбора в связке и в цепочке — легко и естественно. Человек с рюкзаком и ледорубом на крутом склоне, на накренившейся палубе, за рулем мчащейся машины, за штурвалом взмывающего самолета — он всегда улыбается. Визбор — это тепло дружеских рук, улыбка солидарности, ликование встречи.

Его символы — тропа, уходящая в туман, тропа, по круче взбирающаяся к солнцу. Его язык — скупые жесты: мужская немногословность, стесняющаяся самой себя, как бы прячущая свою силу. Никакой выспренности, все почти по-домашнему просто: лыжи у печки, качнувшийся вагон, намокшая палатка… Дом на колесах. Романтическая мечта выношена не в воображении джеклондоновского героя, а в сознании реального послевоенного студента из тех самых детей войны, что выжили в страшные годы, выросли на «горбатых улицах», а потом, выучившись, освоив книжные премудрости, закинули за плечи рюкзаки и пошли осваивать эту землю. Визбор с его нехитрыми, покоряющими мелодиями, с его душевностью, с его улыбающимся компанейским обликом — романтик этого поколения. Поэт доблести, выпестованной в нежном и ранимом сердце. Поэт улыбки, в которой из-под уверенности бывалого человека все еще видно потрясение мальчика, глядевшего в глаза войне.

Все это имело смысл — в контексте его эпохи. Эпоха кончилась. Поколение Визбора, удерживавшее юношескую мечтательность, надеялось завещать свою мечту людям будущего, но люди будущего возмечтали о другом. «Крутое» поколение, выбравшее пепси, запело иные песни. С точки зрения нового поколения, не знавшего «общественных взлетов» и не желавшего ничего «принимать на веру», смеющаяся гитара Визбора была не более чем «прикол шестидесятников», мало что значивший в реве мировой эстрады.

И вот внуки… Не думал я, что они подрастут так быстро и что именно их спрос выведет Визбора через каких-нибудь десять-двенадцать лет после его ухода в число самых «поющихся» авторов.

Почему именно Визбор? Или это связано с меняющимся психологическим фоном: с тем, что людей 80-х годов одолела по отношению к шестидесятникам презрительная непримиримость, а у людей 90-х по закону маятника возникла по 60-м ностальгия? «Потерянное» поколение, вышедшее из «эпохи застоя» с остервенелым (и понятным) желанием сокрушить все, что этим «застоем пахнет», в том числе и наследие губошлепов-шестидесятников, все чаще обнаруживает себя среди демократических развалин, а из-за спины уже поднимается новое поколение, для которого свобода (в том числе и свобода взять на прилавке диск Визбора — просто взять и купить, а не рвать из цензурной глотки и не переписывать тайком из верных рук), — эта свобода есть нечто само собой разумеющееся. И вот внуки начинают по-новому ощущать воздух, которым дышали деды, когда тайно вынашивали нынешнюю громкую свободу в тогдашних тихих песнях.

Конечно, до тогдашних страстей внукам — как до лампы. Но, может быть, именно тут и таится секрет того, что именно Визбор за пределами тогдашней «борьбы» оказывается самым «поющимся». Положим, Визбор легко вписывается в обязательные лейтмотивы своего времени, а Окуджава и Высоцкий с этими лейтмотивами воюют. Визбор пишет в 1956 году: «Мы учимся уверенно любого бить врага», в 1959-м: «Коммунизм возводить молодым», в 1970-м сравнивает стадион с «полем битвы», а в 1974-м славит «кожаную кепку, маузер в руке».

Люди следующего поколения, выломившиеся из комиссарских мифов и ушедшие в «глухую нетовщину», искали у отцов совсем другого. Они и у Окуджавы подхватывали не патетику «пыльных шлемов», а иронию «песенок протеста» (как с неподдельной аристократической невозмутимостью определил свой жанр сам автор «Леньки Королева»). О Высоцком и говорить нечего: весь из ярости состоит, из бунта.

А тут — никакого «протеста»:

Море синее сверкает,Чайки белые снуют —

и идет на этом пейзаже солнечный, рыжий герой — ни на что не намекает, просто песенку поет.

На ЧТО «не намекает»?

На то самое, с чем яростно воюет Высоцкий и через что с брезгливостью «переступает» Окуджава: на тупость, глупость, косность человеческую. На то, о чем и сам Визбор в тяжкую минуту говорит (с улыбкой «солнечного клоуна»… и между прочим цитируя великий фильм, в котором были предвещаны шестидесятники):

Ты наивно предлагаешьМне лекарства от обид…Дорогая, дорогая,Я не ранен, я убит.

Первопроходцев убивают. Поэтому их часто воображают в облике тяжелых воинов, ощетиненных оружием, проламывающихся сквозь дебри. А первопроходец-то идет — как по облаку. Иначе он недалеко уйдет. По его следу движутся тяжелые воины, а он — разведчик, вестник — летит на крыльях.

И память о нем остается — легкая, «вечная», освобожденная и от «обязательных лейтмотивов», и от непременного против них «протеста».

Как солнечный зайчик, бежит по черной земле. И песня у него — легкая.

Первопропевец.

П. Аннинский

1. Охотный ряд (1951–1961)

МАДАГАСКАР

Чутко горы спят,Южный Крест залез на небо,Спустились вниз в долину облака.Осторожней, друг, —Ведь никто из нас здесь не был,В таинственной стране Мадагаскар.

Может стать, что смертьТы найдешь за океаном,Но все же ты от смерти не беги.Осторожней, друг, —Даль подернулась туманом,Сними с плеча свой верный карабин.

Ночью труден путь,На востоке воздух серый,Но вскоре солнце встанет из-за скал.Осторожней, друг, —Тяжелы и метки стрелыУ жителей страны Мадагаскар.

Южный Крест погасВ золотом рассветном небе,Поднялись из долины облака.Осторожней, друг, —Ведь никто из нас здесь не был,В таинственной стране Мадагаскар.

«Лишь утром снега берегут…»

Лишь утром снега берегутОстатки ночной тишины.Стоял альпинист на снегуУ скал красноватой стены.

И кончив вязать на себеВеревку, ведущую к другу,Пожал он багровой УшбеХолодную скальную руку.

«Где небо состоит из тьмы и снега…»

Где небо состоит из тьмы и снегаИ не приходит радостью для глаз,Я вспоминаю острый скальный гребень,Нахарский лес, вечерний Учкулан.

Бушующую пену Гондарая.Лазурь Бадук. Глухой Кичкинекол.Рассветы Теберды. Девчонку Раю.Вершин далеких снежный частокол.

Забытый кош в туманной Гвандре где-то,На ледниках — пустые диски мин.Большую Марку в золоте рассвета.Большую дружбу сорока восьми.

ТЕБЕРДА

Теберда, Теберда, голубая вода,Серебристый напев над водой.Теберда, Теберда, я хотел бы всегдаЖить в горах над твоею волной.

Серебрей серебра там бурунная ратьПо ущелью бурлит, не смолкая,Там в туманной дали бастионом стоитСиневатая Белалакая.

Теберда, Теберда, голубая вода,Нет красивей твоих тополей.Я б остался всегда коротать здесь года,Если б не было русских полей.

Я б остался, поверь, если б как-то в метельЯ б одну не довел бы домой.Теберда, Теберда, голубая вода,Серебристый напев над водой.

ПАРЕНЬ ИЗ КЕНТУККИ

Этот летчик был мальчишкаИз далекого Кентукки.Дул в бейсбол, зевал над книжкой,Продавал бананов штуки.Что б ни делал он на свете,Песню пел, что всем знакома:«О как ярко солнце светитУ меня в Кентукки дома!»

Мир для парня очень прост —В мире сорок восемь звезд,Где прикажут — там воюй,А помрешь — так не горюй.И разносит песню ветерПо всему аэродрому:«О как ярко солнце светитУ меня в Кентукки дома!»

Автомат приник к стене —Пить полезно на войне.Нынче вылетов не жди —Пятый день идут дожди.Он с утра лежит в кювете,Мечет молнии и громы:«О как ярко солнце светитУ меня в Кентукки дома!»

Под крылом страна чужая,Бомбы землю разрывают.Хмур радист, хандрит пилот, —Что вы, парни, за народ?Ничего, что день невесел,Мы вернемся, выпьем рома.О как ярко солнце светитУ меня в Кентукки дома!

Но однажды утром раноОн был сбит в бою тараном,И он бредит на рассвете,Превратившись в груду лома:«О как ярко солнце светитУ меня в Кентукки дома!»

СТАРЫЕ ЕЛИ