Николай Асеев - Маяковский начинается

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Юношеству занятий масса.

Грамматикам учим дурней и дур мы.

Меня ж

из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.

Не мед с молоком —положение вдовье.Поймешь и научишься,что и к чему.«Отец нам в наследствооставил здоровьеи образованье», —решили в дому.Но образованьетоже хромало:был вышиблениз гимназии сын,когда громоглавьедевятого валаотгрянулов эхе кавказских вершин.

В обед не останетсялишняя корка…Росли без особых надзорови нянь.Сестру приняла на работуТрехгорка —узор рисоватьна дешевую ткань.Недаромна Преснеискали квартирку —здесь деньначинался не позже семи;направо — Трехгорка,налево — Бутырки:удобнодля небогатой семьи!Вторая сестрапринята на почтамте…Он рос,от трудаи нуждынедалек.О горах мечтал он,но горным мечтам темпределомбыл низенький потолок.

В семействе,чтоб сахарна лишнюю кружкухваталда не пялилось дно у корзин,сдавали задешевокомнатушкушумливым кочевьямстудентов-грузин.То былиупрямые революционеры,едва льтеоретикии вожаки:враспашку рубашки,вразмашку манеры,небритые скулызапавшей щеки.Они были раньшепо семьям знакомыи близкипо блеску сияющих глаз,и с нимивплотную водился —о ком мыведемсвой невыдуманный рассказ.

Он строки запомнил:что — «годы и годынужны, чтобы сновастрану раскачать».Что ж делать?Семье ли умножить доходы?В партийную льзакопаться печать?Он чувствовалнетерпеливую силу,которая надвоедушу рвала,которая тайнойостаться просилаи нá людивыброситься звала.Он начал стихами:«Закат над заводомпылает!»Но обыск семейство постиг,и пристав блистательныйбыл этим одамредактором первымв Сущевской части.

Как бусы —один к одному денечкиземнойожерельем увешалишар,а ты — посиди,охладись в одиночке,смири свою молодость,радостность, жар.Тюремная музыкаржавого лязга,карболовый запахзапятнанных стен, —такой былапервая робкая ласка,идиллия юныхлирических сцен.Он много там думал.И мир раскрывалсяему —не жемчужною шуткой Ватто,не музыкой штраусовского вальса,а тенью решетки переватой.Он много читал там.И старые баснине шлик его наново взятойсудьбе,и жизнь толковаласьсложней и опасней,и дни надвигалисьтесней и грубей.

Стихи и брошюры,Некрасов и Бебель,тюремных провероквседневная явь;не хочешь попастьв эту нежитьи небыль —возьми себя в руки,мозги себе вправь.Ему присылали открытки:Билибин —узорные блюда,каличий костыль;он их перечитывал,безулыбен,вдвойне ненавидяих паточный стиль;ониздесьвдвойне ему были похабны, —искусства,допущенного в тюрьме,собольи опушки,секиры,охабни:весь ложноклассический ассортимент.

А люди вокругторговали, служили,и каждый из нихчто-то смел и умел;им бабушки знатныеворожили,им слава сиялаи город шумел.И вот он выходит.Но что это зá люди?Хоть глуп, да богат,хоть подлец, да делец.С такимискорее, чем брюки, засалитевсю юностьоб жир их обвисших телес.

Такие —с пеленок,от самой купелии вплоть до отходав последний ко сну —считали, тупели,копили, скупели,превыше всегопочитая казну.С такимимолчать,обвыкать,хороводиться?Сносить их полтинничныйград оплеух?Так пусть уж животподведет безработица,чем блеск их зубов,их искусств,их наук!

Москва колотилав булыжник копытами,клубилась в дымкахподгородних равнин,шумела,гремела грошами добытыми,поты выжимаяиз мастеровни.И вот он выходит:большой,длиннолапый,обрызганныйледниковым дождем,под широкополойобвиснувшей шляпой,под вылощенным нищетоюплащом.Вокруг никого.Лишь тюрьма за плечами.Фонарь к фонарю.За душой — ни гроша…Лишь пахнет Москвагорячо калачами,да падает лошадь,боками дыша.

ПРОБА ГОЛОСА

Окном слуховым внимательно слушая,

ловили крыши — что брошу в уши я.

А после

о ночи

и друг о друге

трещали,

язык ворочая —

флюгер.

Едва углядевэто юное пугало,учуяв, как свеж они как моложав,Москвазашипела, завыла, заухала,листовым железомтревогу заржав.Она поняла —с орлами на вышках, —что этотне из ее удальцов;что дай ему толькобульварами вышагать,и — жаром займетсяСадовых кольцо.Она разглядела,какие химерыроятсяв рискованном этом мозгу…И ну приниматьчрезвычайные меры:круженье и грохот,азарт и разгул.Она угадала,что блеском вожацкимлишь дай замахнутьсяперу-топору —поедут по площадиМинин с Пожарским,и вкось закачаетсяСпас на Бору.Лишь дайего громкосердечной замашкедойтидо лампадного быта — жирка,все Вшивые горкии Сивцевы вражкипойдут вверх тормашкив века кувыркать!

Тут —первогильдейскийв ореховой рамемильон подбираетне дурой-губой,а этот —сговаривается с флюгерамии дружбу ведетс водосточной трубой.Тут —чуйки подрезыватьфрачным фасоном,к Европе равнятьсяна сотни ладов,а этот —прислушивается к перезвонамидущих до сердца страныпроводов.

Она поняла,что такого не вымести,не вжать, не утиснутьв обычный объем;что этакой яростии непримиримостине взять, не купитьни дубьем, ни рублем;что, как ни стругай его, —гладок и вылощен,не сядет он с краюза жирный пирог…И вот егов Строгановское училищезасунула:в сумрак,в холсты,за порог.

Авось! —полагала премудрая старица, —как там ни задирист он,как ни высок, —в художествах нашихон сам переваритсяи красками выпуститвыдумок сок.Бросай под шаги емукамни и бревна,глуши егов звон сорока сороков,чтоб елось несытно,чтоб шлялось неровно,чтоб спалось несладко и неглубоко.

Но нет,не согнуть еговыдумке немощнойи будущностьюне сманить на заказ,и если нарядвыполашивать не на что,он рвет на рубахумосковский закат.И желтая кофтапылает над ночьютопочущей тупотолпы сюртуков;и всюду мелькаютвеселые клочья,и голос глушитперезвон пятаков.(Но стоп!Вы вперед забежали в азарте;перо обсушитеи спрячьте в ножны;вы повестьна мелочь не разбазарьте,хотя и детализдесь — кровно важны.)

Светлее,чем профессораи начальники,плетущиесеренькой выучки сеть,емуулыбаются макина чайникеи свежестью светитсяс вывески сельдь…Он все это яркоевзвихрил бы разом;он уличной жизньюи гулом влеком…И тут он знакомитсяс одноглазым,квадратными яростным Бурлюком.

То смесь быластранного вкуса и сортаиз магмыеще не остывших светил;рожденный по видудля бокса,для спорта,онтонким искусствамсебя посвятил.Искусственный глазприкрывался лорнеткой;в сарказме изогнутый ротнапевал,казалось, учтивое что-то;но едкойнасмешкойумел убивать наповал.

Они повстречались в училище…Сказкуоб них бы писать,а не повесть плести…И младшийзаметил,что чрез одноглазкутот многое могпримечать на пути…Пошли разговоры,иллюзии, планы,в чем крепость искусства,порыв и успех…Годов забродивших кипением пьяны,они походить не желалина всех.

Тотдановолуньем всходил Северянин,опаловой дымкойболото прикрыв…Нет!Не мастихиномв зубах ковырянье —искусство, —они порешили, —а — взрыв!И въявь убедившись,что их не пригнуло,что ими украшенне будет мильон,училищеих из себя изрыгнуло:Кит Китычне вынес двух сразу Ион.

Однажды, —из памяти выпала дата;немало ночамибродилось двоим, —они направлялиськ знакомым куда-то,к сочувственниками прозелитам своим.«…А знаете, Додя!Припомнилось кстати…Один мой,не любящий книг и чернил, —во время отсидок в Бутырках, —приятельнеглупый,послушайте, как сочинил:…Багровый и белый…(Как голос раскатист!)…Отброшен и скомкан…(Как тепел и чист!)…А черным…(Скорее к нему приласкайтесь!)…Ладоням…(Скорей это время случись!)»Какою огромною мощьюнаполненный,волна егорябь переулков дробит!..В нем —горечьнедавних разгромов Япониейи грохотгражданских неконченых битв.Какой-то прохожийна поворотешарахнулся в сумрак,подумавши: бред!Бурлюк обернулся:«Во-первых, вы врете!Вы автор!И вы — гениальный поэт!»

При входе —к знакомым,прямея в надменности,взревел,словно бронзувпечатавши в воске:«Мой друг,величайший поэт современности,Владимир ВладимировичМаяковский».Себя на векаутвердив в эрудитах,лорнетку, как вызов,вкруг пальца завил.«Теперь вы, Володичка,не подведите —старайтесь!Ведь я вас уже объявил!»

С того началось…Политехникум,диспут,подвески вспотевшиелюстровых призм…Москва не смоглазалежать их и выслать —везде на афишах в сажень:ФУТУРИЗМ.И вот обнаженные,как на отрогахосыпавшихся, —на картинах без рам —бегущие сгусткилюдей многоногих,открытая внутренностьбудущих драм,смещенные плоскости,взрытые чувства,домов покачнувшихсясвежий излом,вся яростность спектра,вся яркость искусства,которомув жизни не повезло.Газеты орали:«Их кисти — стамески!»У критиков спазмы:«Табун без удил!»К ним вскореприсоединился Каменский,Крученыхв истерику зал приводил.

Что объединяло их?Ненависть к сытым,к напыщенной позедушонок пустых,к устою,к укладу,к отсеянным ситомпривычкам,приличиям,правилам их.Он был среди них,очумелых от молний,шарахнувших в Пятомс потемкинских рей;он чем-то серьезнымих споры наполнил,укрывшисьпод желтою кофтой своей.В них все —и неслыханность пестрой одежи,несдержанность жестов,несогнутость плеч, —за ними —толпою поток молодежи,а против них —«Русское слово»и «Речь».

Но все ж футуризмне пристал к нему плотно;ему предстояладорога — не та;их пестрые выкрики, песни, полóтнакружила истерикаи пустота;искусство,разобранное на пружинки;железо империиевшая ржа;в вольерах искусствапрыжки и ужимки«взбешенного мелкого буржуа».

Но все этосделалось ясно-понятногораздо позднейи гораздо грозней.Тогда жемелькали неясные пятнаво всейэтой пестрой,веселой возне.Москва разгадала,Москва понимала,что нет на такихни кольца,ни гвоздя,но людине чувствовали нимало,какая меж нихзамелькала звезда.И вот,пошушукавшись по моленным,пошире открывшиворота застав, —она его вышвырнулаколеном,афишамипо стране распластав.

ОТЦЫ И ДЕТИ