Саша Чёрный - Смех сквозь слезы

1910

Два желания

1Жить на вершине голой,Писать простые сонеты…И брать от людей из долаХлеб, вино и котлеты.

2Сжечь корабли и впереди, и сзади,Лечь на кровать, не глядя ни на что,Уснуть без снов и, любопытства ради,Проснуться лет чрез сто.

1909

Быт

Всероссийское горе

Всем добрым знакомым

с отчаянием посвящаю

Итак – начинается утро.Чужой, как река Брахмапутра,В двенадцать влетает знакомый.«Вы дома?» К несчастью, я дома.В кармане послав ему фигу,Бросаю немецкую книгуИ слушаю, вял и суров,Набор из ненужных мне слов.Вчера он торчал на концерте —Ему не терпелось до смертиОбрушить на нервы моиДешевые чувства свои.

Обрушил! Ах, в два пополудниМозги мои были как студни…Но, дверь запирая за нимИ жаждой работы томим,Услышал я новый звонок:Пришел первокурсник-щенок.Несчастный влюбился в кого-то…С багровым лицом идиотаКричал он о «ней», о богине,А я ее толстой гусынейВ душе называл беспощадно…Не слушал! С улыбкою стаднойКивал головою сердечноИ мямлил: «Конечно, конечно».

В четыре ушел он… В четыре!Как тигр я шагал по квартире,В пять ожил и, вытерев пот,За прерванный сел перевод.Звонок… С добродушием ведьмыВстречаю поэта в передней.Сегодня собрат именинникИ просит дать вза́ ймы полтинник.«С восторгом!» Но он… остается!В столовую томно плетется,Извлек из-за пазухи кипуИ с хрипом, и сипом, и скрипомЧитает, читает, читает…А бес меня в сердце толкает:Ударь его лампою в ухо!Всади кочергу ему в брюхо!

Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?Прилезла рябая девица:Нечаянно «Месяц в деревне»Прочла и пришла «поделиться»…Зачем она замуж не вышла?Зачем (под лопатки ей дышло!)Ко мне направляясь, сначалаОна под трамвай не попала?Звонок… Шаромыжник бродячий,Случайный знакомый по даче,Разделся, подсел к фортепьяноИ лупит. Не правда ли, странно?Какие-то люди звонили.Какие-то люди входили.Боясь, что кого-нибудь плюхну,Я бегал тихонько на кухнюИ плакал за вьюшкою грязнойНад жизнью своей безобразной.

1910

В гостях

(Петербург)

Холостой стаканчик чаю(Хоть бы капля коньяку),На стене босой Толстой.Добросовестно скучаюИ зеленую тоскуЗаедаю колбасой.

Адвокат ведет с коллегойСпециальный разговор.Разорвись – а не поймешь!А хозяйка с томной негой,Устремив на лампу взор,Поправляет бюст и брошь.

«Прочитали Метерлинка?»– «Да. Спасибо, прочитал…»– «О, какая красота!»И хозяйкина ботинкаВзволновалась, словно в шквал.Лжет ботинка, лгут уста…

У рояля дочь в реформе,Взяв рассеянно аккорд,Стилизованно молчит.Старичок в военной формеПрежде всех побил рекорд —За экран залез и спит.

Толстый доктор по ошибкеЖмет мне ногу под столом.Я страдаю и терплю.Инженер зудит на скрипке.Примирясь и с этим злом,Я и бодрствую, и сплю.

Что бы вслух сказать такое?Ну-ка, опыт, выручай!«Попрошу… еще стакан»…Ем вчерашнее жаркое,Кротко пью холодный чайИ молчу, как истукан.

1908

Мухи

На дачной скрипучей верандеВесь вечер царит оживленье.К глазастой художнице ВандеСлучайно сползлись в воскресеньеПровизор, курсистка, певица,Писатель, дантист и девица.

«Хотите вина иль печенья?» —Спросила писателя Ванда,Подумав в жестоком смущеньи:«Налезла огромная банда!Пожалуй, на столько барановНе хватит ножей и стаканов».

Курсистка упорно жевала.Косясь на остатки от торта,Решила спокойно и вяло:«Буржуйка последнего сорта».Девица с азартом макакиСмотрела писателю в баки.

Писатель, за дверью на полкеНе видя своих сочинений,Подумал привычно и колко:«Отсталость!» И стал в отдаленьи,Засунувши гордые рукиВ трико́вые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный,Исследовал шею хозяйки,Мечтая в истоме дремотной:«Ей-богу! Совсем как из лайки…О, если б немножко потрогать!»И вилкою чистил свой ноготь.

Певица пускала руладыВсё реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла – «Не просят! Невежи…Мещане без вкуса и чувства!Для них ли святое искусство?»

Наелись. Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье:«Свести их к пруду иль в беседку?Спустить ли с веревки Валетку?»

Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в карманеИ чиркнул над кислой певичкойБенгальскою красною спичкой.

1910

Литературный цех

В редакции толстого журнала

Серьезных лиц густая волосатостьИ двухпудовые, свинцовые слова:«Позитивизм», «идейная предвзятость»,«Спецификация», «реальные права»…

Жестикулируя, бурля и споря,Киты редакции не видят двух персон:Поэт принес «Ночную песню моря»,А беллетрист – «Последний детскийсон».

Поэт присел на самый кончик стулаИ кверх ногами развернул журнал,А беллетрист покорно и сутулоУ подоконника на чьи-то ноги стал.

Обносят чай… Поэт взял два стакана,А беллетрист не взял ни одного.В волнах серьезного табачного туманаОни уже не ищут ничего.

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэтаМетнул глаза: «Прозаик или нет?»Поэт и сам давно искал ответа:«Судя по галстуку, похоже, что поэт…»

Подходит некто в сером, но по моде,И говорит поэту: «Плач земли?..»– «Нет, я вам дал три “Песни о восходе”».И некто отвечает: «Не пошли!»

Поэт поник. Поэт исполнен горя:Он думал из «Восходов» сшить штаны!«Вот здесь еще “Ночная песня моря”,А здесь – “Дыханье северной весны”».

– «Не надо, – отвечает некто в сером: —У нас лежит сто весен и морей».Душа поэта затянулась флером,И розы превратились в сельдерей.

«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:«Я год назад прислал “Ее любовь”».Ответили, пошаривши в конторке:«Затеряна. Перепишите вновь».

– «А вот, не надо ль? – беллетристзапнулся.—Здесь… семь листов – “Последний детскийсон”».Но некто в сером круто обернулся —В соседней комнате залаял телефон.

Чрез полчаса, придя от телефона,Он, разумеется, беднягу не узналИ, проходя, лишь буркнул раздраженно:«Не принято! Ведь я уже сказал!..»

На улице сморкался дождь слюнявый.Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.Поэт с «Ночною песней» взял направо,А беллетрист налево повернул.

Счастливый случай скуп и черств,как Плюшкин.Два жемчуга опять на мостовой…Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —Надуй им жабу, тиф и дифтерит!Пускай не продают души в рассрочку,Пускай душа их без штанов парит…

Между 1906 и 1909

«Смех сквозь слезы»

(1809–1909)

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!

Когда б сейчас из гроба встать ты мог,

Любой прыщавый декадентский щеголь

Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?

Знал быт, владел пером, страдал.

Какая редкость!

А стиль, напевность, а прозрения печать,

А темно-звонких слов изысканная меткость?..

Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»

Есть между ними, правда, и такие,

Что дерзко от тебя ведут свой тусклый род

И, лицемерно пред тобой согнувши выи,

Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»

Но от таких «своих», дешевых и развязных,

Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…

Царят!

Бог их прости, больных, пустых и грязных,

А нам они наскучили давно.

Пусть их шумят… Но где твои герои?

Все живы ль, или, небо прокоптив,

В углах медвежьих сгнили на покое

Под сенью благостной

крестьянских тучных нив?

Живут… И как живут!

Ты, встав сейчас из гроба,

Ни одного из них, наверно, б не узнал:

Павлуша Чичиков – сановная особа

И в интендантстве патриотом стал —

На мертвых душ портянки поставляет

(Живым они, пожалуй, ни к чему),

Манилов в Третьей Думе заседает

И в председатели был избран… по уму.

Петрушка сдуру сделался поэтом

И что-то мажет в «Золотом руне»,

Ноздрев пошел в охранное – и в этом