Шарль Бодлер - Стихи

Но вторят песням голоса цикад,

И даже пустошь кажется зеленой,

Когда дивятся чахлые холмы

На табор, этот вечно устремленный

И жгучий взгляд в родное царство тьмы.

МУЗЫКА

Она, как море, с каждою волною

Несет туда,

Где теплится за тусклой пеленою

Моя звезда;

С отвагою, нежданно молодою,

Как никогда,

Взлетает парус мой, а за грядою

Растет гряда;

И весь я - дрожь оснастки корабельной,

И в корчах бури слаще колыбельной

Для моряка

Пространство, раздираемое стоном!..

И мертвый штиль, а в зеркале бездонном

Моя тоска.

УЩЕРБНЫЙ КОЛОКОЛ

Полуночь зимняя отрадна и горька,

Когда огонь уже подернулся золою,

А где-то благовест гудит издалека,

И возвращается воскресшее былое.

Безвестный колокол как вечный часовой,

И на посту своем, разбуженный так рано,

Внушает веру он юнцам передовой

Луженой глоткою седого ветерана.

Я не сродни ему и, как бы ни мечтал,

Души расколотой надтреснутый металл

Не откликается победным его звонам,

Как раненый солдат под грудой мертвых тел,

Когда он жив еще и выжить бы хотел,

Но силясь выбраться, умрет непогребенным.

ТУМАНЫ И ДОЖДИ

Снег, осеннюю грязь и весеннюю талость

Я любил, и любовь эта в сердце осталась,

В непогоду душа погружается в сон,

Как в туманное завтра моих похорон.

На безлюдьи, в размытой дождем панораме,

Где беснуются ветры, скрипя флюгерами,

Неприкаянный дух мой не ищет тепла,

На лету раскрывая вороньи крыла.

Что желанней душе, если стала пустыней,

Той душе, на которой смерзается иней,

Чем туман, нашей хляби бескровный король

И предвестие стужи, проникшее в щели?

Лишь неведомо, с кем на случайной постели

Под одной простыней убаюкивать боль.

СПЛИН

Когда гнетет зенит и воздух как удушье

И сердце тяжесть их бессильно превозмочь,

А горизонт петлей сжимается все туже

И превращает день в безрадостную ночь,

Когда по западне, в которой непогода

К застенку затхлому свела земную ширь,

Надежда мечется во тьме гнилого свода

И в корчах падает, как бедный нетопырь,

Когда в конце концов упорное ненастье

Дождем зарешетит огромную тюрьму,

Заполоняют мозг, опутав ловчей снастью,

Немые пауки, подползшие к нему,

И лишь колокола, когда земля свинцова,

Терзают небеса в надежде на приют

И, словно беженцы без родины и крова,

Неутешимые, в пустыне вопиют.

И тянутся в душе беззвучной вереницей

Безвестные гроба неведомых бедняг,

А смертная тоска безжалостной десницей

В поникший череп мой вонзает черный стяг.

ВОЯЖ НА КИФЕРУ[2]

Легка была душа, как чайка над водой,

Когда на корабле поскрипывали тали

И парусник летел в безоблачные дали,

Пьянея от лучей, как ангел молодой.

А что за остров там, в расщелинах и скалах?

Кифера, господа, хоть он и знаменит,

О нем и старый хлыщ наслышан, и пиит,

Но в общем островок из самых захудалых.

Кифера! Колыбель сердечных тайн и смут!

Пеннорожденная, бессмертная, ты рядом,

И родина любви доныне дышит садом,

И даже камни там по-прежнему цветут?

О заповедный край страстей, стихов и арий,

Твоим роскошествам, и миртам, и цветам

На всех наречиях курили фимиам,

Кропя надеждами мифический розарий,

Где вечен голубков воркующий галдеж.

Увы, былой цветник заброшен и печален,

Но в вихре карканья над пустошью развалин

Я вдруг увидел то, что видеть невтерпеж.

О нет, не жгучих тайн воскресшие обряды

И не затерянный в укромной роще храм,

Где жрицы юные аттическим ветрам

Распахивали грудь, искавшую прохлады.

О нет. Где паруса вдыхали свежий бриз,

Распугивая птиц на отмелях и плитах,

Три шатких горбыля, над висельником сбитых,

Вонзились в небеса, как черный кипарис.

Он рос, облепленный голодной стаей птичьей,

Клещами щелкала их жадная орда,

Заглатывая плоть загнившего плода,

И в радостной борьбе трудилась над добычей.

Зиял пустых глазниц расколотый орех,

К ногам текло нутро, чтоб высохнуть от пыли,

И дружно грешника вороны оскопили

В отместку за разгул неправедных утех.

А бедра раздирал в соперничестве зверьем

Четвероногий сброд, учуявший жратву,

И опытный вожак учил их мастерству,

Заслуженный палач, завидный подмастерьям.

На острове любви родился ты и жил,

Невольный мученик забытого завета,

Ты искупил его, стал жертвой, и за это

Отказано в земле, где рос ты и грешил.

При взгляде на тебя, на куклу в балагане,

Меня от жалости и нежности к тебе

Стошнило памятью о собственной судьбе

И горлом хлынуло мое воспоминанье.

Я вспомнил воронье, мой бедный побратим,

И хищные клевки в усердьи неизменном,

А недоклеванное в пищу шло гиенам,

Чтоб голод утолить, но он неутолим.

Дремотных парусов качались опахала,

И радовался мир безоблачному дню,

И знал один лишь я, что душу хороню,

А в сердце ночь росла и кровью набухала.

На острове любви не скрасили цветы

Удавку двойника, лишенного могилы.

Вот дух и плоть мои. Пошли мне, Боже, силы

На наготу свою глядеть без тошноты.

ЛЕБЕДЬ

I

Андромаха, я помню твой плач по герою,

Но забыть ли, как жалкую нить ручейка

Нарекла Симоэнтом, оплакавшим Трою[3],

И слезами насытила вдовья тоска!

Он отмыл мою память от суетной пены,

И, пройдя Каррусель[4], я пойму наконец,

Что Париж не вернется (меняются стены,

Как ни грустно, быстрей наших бренных сердец).

Вспоминая бараков линялые краски,

Снова вижу тряпье за оконным стеклом

И зеленые лужи в расплесканной ряске,

И куски капителей, пошедших на слом.

Здесь когда-то зверинец ютился проездом.

Поутру, когда Труд покидает постель

И в безветрии дворники к темным подъездам

По булыжнику гонят сухую метель,

Там из клетки вдруг вырвался лебедь однажды.

Посреди мостовой, не щадя своих сил,

В пересохшей пыли обезумев от жажды,

Перепонками лапок он камни скоблил.

Благородные крылья купая в отбросах

И злорадное синее небо кляня,

"Затопи все на свете!" - молил он о грозах.

Странный горестный образ, вошедший в меня,

Искривленною шеей, как нищий калека,

Тот, кого пресмыкаться всевышний обрек,

Он напомнил Овидия[5], взгляд человека,

Посылающий Богу бессильный упрек.

II

Новостройки, леса и лебедки по зданьям.

Изменился Париж! Неизменна тоска.

Все родное становится иносказаньем,

И заглохшая память бесплодней песка.

Даже в Лувре иные преследуют лики:

Нестерпимою жаждой нещадно палим,

Как изгнанники наши, смешной и великий

Возникает мой лебедь, а следом за ним

Андромаха - запродана хищному Пирру,

Ты над урной пустой не вставала с колен

И лохмотья рабыни несла как порфиру,

Но, увы, ложе Гектора занял Гелен[6].

Или ты, негритянка, нетвердой походкой

Волочась по грязи, сквозь промозглый туман

Устремившая взгляд, изнуренный чахоткой,

В бесконечную даль африканских саванн,

Те, кто все потерял и наплакался вволю,

Кто в потемках не ждет и не помнит зари,

Вы, как щедрой волчицей, взращенные болью

И сиротски зачахшие, как пустыри!

Бередит моя память в лесах этой боли

Свой охотничий рог - и, пока не затих,

В нем тоскует моряк на безвестном атолле

И кандальник, и пленник... и столько других!

К ИСХОДУ ДНЯ

Темнеет, но, не смолкая,

Ликуя или скуля,

Пытается жизнь людская

Выписывать вензеля.

Темнеет, а мир расколот,

И ночь, растлив города,

Все глушит, и даже голод

Все будит, кроме стыда.

Всегда в балагане этом

Несладко жилось поэтам,

Устал наконец и я.

Лицом бы уткнуться в стену

И кануть, покинув сцену,

В прохладу небытия.

----------------------------------------------------------------------

[1] (C) А. Гелескул. Перевод, вступление, 2004.

[2] Кифера - остров в Эгейском море, древле прославленный культом и храмом Афродиты. Образы стихотворения и само название трагически перекликаются с известной буколической картиной Ватто "Отплытие на Киферу". (Здесь и далее - прим. перев.)

[3] Вдова Гектора Андромаха в плену у Пирра облюбовала ручеек и назвала его именем реки Симоэнт у стен погибшей Трои (Вергилий, "Энеида", 111).

[4] Каррусель - старая парижская площадь, при Наполеоне IIIполностью перестроенная.

[5] Строки в "Метаморфозах" Овидия о человеке, единственном, в отличие от животных, кто смотрит в небо.

[6] Согласно "Энеиде" Вергилия, Андромаха стала женой Гелена, заурядного брата великого Гектора.