Владимир Набоков - Стихотворения
38. «Молчи, не вспенивай души…»{*}
Молчи, не вспенивай души,не расточай своей печали, —чтоб слезы душу расцвечалив ненарушаемой тиши.
Слезу — бесценный самоцвет, —таи в сокровищнице черной…В порыве скорби непокорнойты погасил бы тайный свет.
Блаженно бережно таидар лучезарный, дар страданья, —живую радугу, рыданьянеизречимые свои…
Чтоб в этот час твои уста,как бездыханные, молчали…Вот целомудрие печали,глубин священных чистота.
<22 августа 1922>39–40. ТРИСТАН
1{*}По водам траурным и луннымне лебедь легкая плывет,плывет ладья и звоном струннымлуну лилейную зовет.
Под небом нежным и блестящимладью, поющую во сне,с увещеваньем шелестящимволна передает волне.
В ней рыцарь раненый и юныйсклонен на блеклые шелка,и арфы ледяные струныласкает бледная рука.
И веют корабли далече,и не узнают никогда,что это плачет и лепечет —луна ли, ветер, иль вода…
<Ноябрь 1921> 2{*}Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистыхи спал на ложе изо льда.Изольда, золото волос твоих волнистыхво сне являлось мне всегда.
Деревья надо мной цветущие змеились;другие, легкие, как сны,мерцали белизной. Изольда, мы сходилисьпод сенью сумрачной сосны.
Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,и бег лисицы голубойя по снегу следил. Изольда, мы когда-товдвоем охотились с тобой.
Встречал я по пути гигантов белоглазых,ушистых сморщенных детей.В полночных небесах, Изольда, в их алмазахты не прочтешь судьбы моей.
30 августа 192141. «Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья…»{*}
Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья,горящие на дне, в хрустальных тайниках,и на заломленных русалочьих руках,его я не отдам. Нет глубже упоенья,нет сладостней тоски, чем любоваться имв те чуткие часы, средь ночи одинокой,когда бывает дух ласкаем и язвимвоспоминаньями о родине далекой…И многоцветные мне чудятся года,и колокольчики лиловые смеются;над полем небеса колеблются и льются,и жаворонка звон мерцает, как звезда…О прошлое мое, я сетовать не вправе!О Родина моя, везде со мною ты!Есть перстень у меня: крупица красоты,росинка русская в потускнувшей оправе…
<29 января 1922>42. «Я помню только дух сосновый…»
Я помню только дух сосновый,удары дятла, тень и свет…Моряк косматый и суровый,хожу по водам много лет.
Во мгле выглядываю сушуи для кого-то берегутатуированную душуи бирюзовую серьгу.
В глуши морей, в лазури мрачной,в прибрежном дымном кабаке —я помню свято стук прозрачныйцветного дятла в сосняке.
43. РОЖДЕСТВО{*}
Мой календарь полуопалыйпунцовой цифрою зацвел;на стекла пальмы и опалымороз колдующий навел.
Перистым вылился узором,лучистой выгнулся дугой,и мандаринами и боромв гостиной пахнет голубой.
23 сентября 1921; Берлин44. НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ{*}
На кладбище — солнце, сирень и березкии капли дождя на блестящих крестах.Местами отлипли сквозные полоскии в трубки свернулись на светлых стволах.
Люблю целовать их янтарные раны,люблю их стыдливые гладить листки…То медом повеет с соседней поляны,то тиной потянет с недальной реки.
Прозрачны и влажны зеленые тени.Кузнечики тикают — шепчут кусты, —и бледные крестики тихой сиреникропят на могилах сырые кресты.
<19 ноября 1922>45. VIOLA TRICOLOR{*}
Анютины-глазки, веселые-глазки,в угрюмое марево наших пустыньглядите вы редко из ласковой сказки,из мира забытых святынь.
Анютины-глазки… Расплывчато вьетсяпо черному бархату мягкий узор,лиловый и желтый, — и кротко смеетсяцветов целомудренный взор.
Мы к чистой звезде потеряли дорогу,мы много страдали, котомки пусты,мы очень устали… Скажите вы Богу,скажите об этом, цветы.
Простим ли страданью, найдем ли звезду мы?Анютины-глазки, молитесь за нас,чтоб стали все люди, их чувства и думы, немного похожи на вас.
<21 августа 1921>46. В ЗВЕРИНЦЕ{*}
Тут не звери — тут боги живут.Ослепленный любуется люд павлинами, львами…А меня почему-то привлекты, пушистый, ушастый зверек с большими глазами.Отыскал тебя в дальних краяхпутешественник в синих очках, в кокосовой шапкеи, с добычей вернувшись назад,написал по-латыни доклад о складке на лапке.Ходит, ходит, не видя людей,желтый лев за решеткой своей, как маятник медный;рядом белый сияет павлин…Кто заметит тебя? Ты один, тушканчик мой бедный.И с тоскою великой любвия в глаза углубляюсь твои, большие, больные:в них вся жалоба жизни моей,в них предсмертная кротость детей, страданья родные…
<3 октября 1922>47. НОЧНЫЕ БАБОЧКИ{*}
Я помню вечера в начале листопада,ночную глубину тоскующего сада,где дуба одного листва еще густа;и млеет мглистая густая темнотапод ветками его, и нежные ночницыеще к нему летят в лиловый сонный час:трепещут в темноте незримые ресницы,порхают призраки пушистые… Для вас,ночные бабочки, приманку я готовлю:предчувствуя с утра удачливую ловлю,я пиво пьяное смешаю пополамс согретой патокой, потом прибавлю рому.
И в сад я выхожу, к туманам, к чудесам,и липким золотом я мажу по сыромудубовому стволу, и с кисти каплет сок,по трещинам ползет, блестящий и пахучий…Шафранный шар луны всплывает из-за тучи,и дуб, сообщник мой, развесист и высок.Впитал он не одно земное сновиденье;я жду в лиловой мгле, и он со мною ждет.
И вот, таинственно-внезапно, как паденьезвезды, — задумчиво-беззвучно, как полетцветочного пушка, — одна, затем другаятень малая скользит, белеясь и мигая:рождаются во тьме седые мотыльки.
На ствол я навожу круг лампочки карманнойи вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный,блаженно выпустив витые хоботкии крылья серые на розовой подкладкеподняв, оцепенев, — и вдруг, взмахнув крыломскрываются во мрак — и вновь на запах сладкийслетаются легко. Стою перед стволом,внимательно слежу наряд их полуявный,окраску и узор, и, выбрав мотылька,над самою корой я всплескиваю плавнобелесой кисеей широкого сачка.
Чудесные часы! Восторг воспоминанья!Волнуется душа… Латинские названьякружатся в голове, — а ночь тепла, мутна…Висит в набухшей мгле лимон луны огромный.Вдали, между ветвей, за клумбами, за темнойплощадкою, — горят в усадьбе три окна.Оттуда в должный час меня окликнуть можно,сказать, что спать пора, и, выглянув в окно,увидеть: черный сад, фонарик осторожный,мелькнувшего сачка белесое пятно…
И возвращаюсь я с добычею воздушной:еще стучится жизнь о стенки коробка,на вату лью эфир, холодный, сладко-душный;под грудку я беру малютку мотылька, —слабеет, гаснет он — крылатый человечек,и в пробковую щель меж липовых дощечекпоимки бережно я вкалываю в ряд.Усните, крылышки, глазастые головки, тончайшие сяжки!.. Вот пухлый шелкопряд,рябой, как палый лист; вот крылья черной совкис жемчужной ижицей на жилке узловой;вот веер крохотный с бахромкой световой;вот кроткий старичок, монашек в темной рясе— и вот царевна их, невеста ветерка:две ленты бархата на розовом атласе,фламинговый пушок на кончике брюшка…
Спасибо, нежные!.. шли годы за годами,вы таяли с теплом и вспыхивали вновь.Неизъяснимую я чувствовал любовь,мечтательно склонясь над вашими рядамив стеклянных ящиках душистых и сухих,как легкие листы больших, поблекших библийс цветами блеклыми, заложенными в них…Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;проникла плесень, моль, подъели червячки,сломались крылышки, и лапки, и сяжки, —иль руки грубые заветный шкап открылии хрустнуло стекло, — и вы превращеныв цветную горсточку благоуханной пыли…
Не знаю, нежные, — но из чужой страныгляжу я в глубину тоскующего сада;я помню вечера в начале листопада,и дуб мой на лугу, и запах медовой,и желтую луну над черными ветвями, —и плачу, и лечу, и в сумерки я с вамивитаю и дышу под ласковой листвой.
<15 марта 1922>IV. ДВИЖЕНЬЕ
