Стихотворения и поэмы. Том 2. Неизданное при жизни - Тихон Васильевич Чурилин

.. в высшей мере преобладает genius loci немецкой gemutlichkeit.

Попробуйте засадить Хлебникова в стекло, взорвал бы он гофманскую бутылку.

Хлебников – длительная беспрерывь взрыва шрапнели во всех направлениях.

Позади него бергсоновский эволюционизм; он восхитил германское учение о прерывчатости.

Прежде чем перейти к характеристике других будетлян, мы хотим обратить ваше внимание, читатель, на одно чудесное стихотворение Хлебникова, которое нас, при первом знакомстве с его творчеством, так пленило. Мы имеем в виду стихотворение, помещённое в сборнике «Четыре птицы», – «Смугла, черна дочь Храма…».

Любовь смертное дыхание растворяет, дойдя до силы невероятной, в смерть уходит.

Взаимодействие сие волшебное зрим мы в стихах этих.

Слушая их, крылами воли творческой, сильной перенесены мы мгновенно словами Хлебникова в те времена:

«… когда среди копий, кончаров, вёсел и перначей стоял сам орёл смерти, а она (т. е. Фатьма Меннеда. – Л. А.) отражалась в воде, качнув синими серьгами, хохотунья с раз навсегда печальными глазами…».

Нам в ясности воздуха раскалённого представляется храм древнего Востока, где в полутьме прохладной священный танец пляшет, пусть та же Фатьма Меннеда.

«Если бы смерть кудри и взоры имела твои, я умереть бы хотела».

Хрупкая в красоте, обрамлённой из камня высеченными слонами, в круженьях ядовитых, таящая страсть огненную, готовая в жертвенной пляске умереть, готова в то же время прорвать кинжальный круг. Прорвать, чтобы в любви палящей растаять.

В этом стихотворении (в ст. «Смугла, черна дочь Храма…». – А. М.), как и во многих других, сказывается его изумительное стихотворство – многорифмичность. На всём протяжении оно перебивается стихом:

«А в перстне капля яда, яда», который чередуется заместителем:

«А в перстне капля яда, в перстне».

В конце сливаясь вместе, два стиха дают необычайную силу подъёма, который внезапно переходит в покойной меткости концевой стих:

«Быть мёртвой слонихе отрада».

Не останавливаясь на изумительном словотворчестве Хлебникова, не касаясь заумного языка и его поэтико-математических исследований, временно мы переходим к следующим поэтам, намереваясь дать этим наброскам лишь их поэтический облик.

Григорий Петников

«Ландшафт нужно ощущать как тело».

Изящество, строгость, бесподобная подлинность. Таковы качества его переводов Новалиса.

«Чем поэтичней, тем истинней».

Поистине поэтичность переводов Петникова непревзойденна.

«Поэт пользуется вещами и словами, как клавишами, и вся поэзия покоится на действительной сопряжённости идей, на самодейственном, умышленном, идеальном созидании случая».

Петников играет на тех же клавишах, что Новалис и вместе с ним проникает в углубленную суть вещей.

«Внутрь идёт таинственный путь».

«…если кто овладел ритмом мира, это значит, что он овладел миром».

Ритмика природы хорошо известна Петникову.

Поэт растворился в природе… И вдруг мы увидали его многоликий, раздробленный в космосе образ. Воплощения и превращения его легки и непринуждённы; то он мелькнет дриадой в лесу, то ореадой или мариной, то словно радугой прорежет голубель или плугом взрежет землю.

Сопоставляя творчество Петникова творчеству Тютчева, по мысли И.И. Прейса, мы добавим, для уточнения характеристики творчества обоих: Тютчев шёл в космос, тогда как Пет-ников исходит из него, для него космос есть первичное пребывание – Родина.

Слава в неоценённости забытого Маллармэ восстановлена и сияет в переводах Петникова. Хлебников в своей замечательной статье «О современной поэзии»[7] высказывает удивительные мысли о творчестве будетлян и, в частности, Петникова и Асеева:

«Слово живёт двойной жизнью.

То оно просто растёт как растение, плодит друзу звучных камней, соседних ему, и тогда начало звука живёт самовитой жизнью, а доля разума, названная словом, стоит в тени, или же слово идёт на службу разуму, звук перестаёт быть «всевеликим» и самодержавным: звук становится «именем» и покорно исполняет приказы разума; тогда этот второй – вечной игрой цветёт друзой себе подобных камней.

То разум говорит «слушаюсь» звуку, то чистый звук – чистому разуму.

<нрзб.> Иногда солнце – звук, а земля – понятие; иногда солнце – понятие, а земля – звук.

<нрзб.> На каком-то незримом дереве слова зацвели, прыгая в небо, как почки, следуя весенней силе, рассеивая себя во все стороны, и в этом творчество и хмель молодых течений.

Петников в «Быте побегов и «Поросли солнца» упорно и строго, с сильным нажимом воли ткёт свой «узорник ветровых событий», и ясный волевой холод его письма и строгое лезвие разума, управляющее словом, где «в суровом былье влажный мнестр» и есть «отблеск вненевозможной выси», ясно проводят черту между ним и его солетником Асеевым».

Так бесподобно характеризует основатель будетлян творчество Петникова, чуть ли не единственного в настоящий момент будетлянина, сохранившего чистую линию будетлянства.

Его последний сборник «Книга Марии Зажги Снега» полон ветреной свежести природы.

Подобно Новалису, Маллармэ привлек внимание Петникова. Слава в неоценённости забытого французского поэта восстановлена и сияет в его переводах.

«Намеренно-испорченный, не то иероглифический, не то контрапунктический язык Маллармэ», как выразился Конявской, живородно и животворно передан Петниковым.

Тихон Чурилин

«Слово о плъку Игоревѣ»

Чурилина диптих: древне-тёмный лик и зрак, озарённый будущим.

Всё древнерусское растворено в поэте. В его бальзамически-благовонной полной повести «Конец Кикапу» исконники русские и тюркские спаяны воедино. Как будто мы у её истоков евразийских. Непостижимая судьба так накрепко и властно сковала наш общий путь.

Эта повесть полна прозрачного, словно этер, тихоструйного лиризма, и в то же время в ней величие мудрой вещности. И в стихах Чурилина, во всех трёх его книгах, зрится тот же отблеск иконы древней. В последней, однако, книге этот отблеск значительно бледнее, и он не столь уж характерен для поэта.

В третьей книге, которой нам, к сожалению, не удалось видеть напечатанной, дрожат космические отражения.

Старые, забытые слова, вторично рождённые, пылают с новорождёнными в целостной совокупности.

Словно доменная печь – поэт; неустанно и непрерывно токи прошлого и будущего входят в жерло. То искры яркие, то пепел вылетают.

Тайнодейство поэта великолепно вскрывают слова Новалиса:

«Слова поэта – необщие знаки, – звуки они – волшебные слова, прекрасные группы, движущиеся вокруг себя. Как одеяния святых хранят ещё чудесную силу, так иное слово, освещённое каким-нибудь великолепным воспоминанием, уже стало почти стихотворением. Для поэта язык никогда не бывает слишком беден, но всегда слишком общ. Его мир – прост, как и его инструмент, но так же и неисчерпаем в напевах».

Божидар

«Если нынешних стихотворцев упрекают в отсутствии размеров, в разлаженности их звончатых лир – упрекают ложно: они только взметнулись за уставом: старинные обычные стихотворцы и не мечтали о том, но верны были лишь размерам, ибо сил у них не было мечтать о большем. Только немногие из времён минувших проведали об единстве размеров».

«Стихотворец становится вольным, как никогда, но в вольности этой – его тягчайшее бремя, его строгий путь к познанию природы и себя и в смесительности познанного – лика Божества».

«Ведь кажущаяся лёгкость творить стихи без заданного