Теодор Крамер - Зеленый дом
Хвала отчаянью
Отчаянье, остатокнадежды бедняка!Миг промедленья краток,а цель — недалека:негоже обессилеть,не довершив труда:веревку взять, намылитьи прянуть в никуда.
Ты — всех недостовернейсредь образов земли:ты носишь имя зерни,ножа, вина, петли, —страданий вереница,соблазнов череда —ты — сумрачный возница,везущий в никуда.
Кто пал в твои объятья —уже не одинок.Тебя в себе утрать я —я б дольше жить не смог.Побудь со мной до срока,дай добрести туда,где встану я пред окоПоследнего Суда.
Конец лета
По стеклам ливень барабанит,последний флокс отцвел в саду.Я все еще бываю занят —пишу, работаю и жду.Пусть кровь порядком поостыла,пусть немощей не перечесть —благодарю за все, что было,благодарю за все, что есть.
До щепки вымокла округа;пусты скамейки; вдалекепод рваным тентом спит пьянчуга,девчушка возится в песке.Переживаю виновато —а в чем виновен я — Бог весть —и тот потоп, что был когда-то,и тот потоп, что ныне есть.
По стеклам ливень барабанит,внахлест, настырный и тугой;но прежде, чем меня не станет,я сочиню стишок-другой.Хоть жизнь меня не обделила,но не успела надоесть:благодарю за все, что было,благодарю за все, что есть.
Насущное дело: хочу, не хочу…
Насущное дело: хочу, не хочу —пора показаться зубному врачу:пускай бормашина с жужжанием грознымпройдется по дуплам моим кариозным;хотя пациент и в холодном поту —зато чистота и порядок во рту.
Насущное дело: хочу, не хочу —дойти до портного часок улучу:на брюках потертых не держатся складки,опять же и старый пиджак не в порядке:недешево, да и с примеркой возня —зато же и будет костюм у меня.
Насущное дело: хочу, не хочу —над письмами вечер-другой проторчу;какое — в охотку, какое — не в жилу,однако отвечу за все через силу,утешу, кого и насколько смогу:приятно — нигде не остаться в долгу.
Насущное дело: хочу, не хочу —но годы загасят меня, как свечу,порядок вещей, неуместна досада,еще по обычаю разве что надопоплакаться: доктор, мол, больно, беда —и сердце счастливо замрет навсегда.
О горечи
Когда вино лакается беспроко,ни горла, ни души не горяча,и ты устал, и утро недалеко —тогда спасает склянка тирлича.В нем горечи пронзительная злоба,он оживляет, ибо ядовит:пусть к сладости уже оглохло небо,однако горечь все еще горчит.
Когда, на женщин глядя, ты не в духе,и не настроен искушать судьбу —переночуй у распоследней шлюхи,накрашенной, как мумия в гробу.К утру подохнуть впору от озноба,и от клопов — хоть зареви навзрыд:пусть к сладости уже оглохло небо,однако горечь все еще горчит.
Когда перед природой ты бессилен,и путь лежит в безвестье и туман —под вечер забреди в квартал дубилени загляни в загаженный шалман.Обсиженная мухами трущоба,зловоние и нищий реквизит:пусть к сладости уже оглохло небо,однако горечь все еще горчит.
О пребывании один на один
С каждым однажды такое случается: вдругвещи как вещи внезапно исчезнут вокруг.Выпав из времени, все позабыв, как во сне,ты застываешь, с мгновением наедине.
Наедине с перелеском, с тропинкой косой,с житом и куколем, сеном и старой косой,с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару,с пылью, клубящейся на придорожном ветру.
С волосом конским, что прет из обивки, шурша,с пьяницей, что до получки засел без гроша,с водкой в трактире, едва только шкалик почат,с пепельницей, из которой окурки торчат.
К злу и добру в равной мере становишься глух,ты — и волнующий шум, и внимающий слух.Пусть через годы, но это придет из глубин:знай же тогда — ты со мною один на один.
Три паренька
Мы трое — голодные, мы — оборванцы,конечно, почтенный судья!Один — от папаши сбежал, от пощечин,другой же — чахоткой измаялся очень,а третий опух, — это я.
Конечно, конечно, еще раз подробно:мы прятались за валуны,девчонка по гравию шла и похожабыла бы на лань, каб не дряблая кожа,а темя-то вши, колтуны.
Так сладко брела она сквозь забытье;ну, тут мы, понятно, поймали ее,смеркалось, темнело;мы справили дело,а слезы… ну, будто она не хотела!..
Какая-то птица затенькала тонко,порой, как монетки, звенела щебенка,а так — тишина,одна тишина,как будто и жизнь-то уже не нужна.
На рану ее мы пустили рубашки;поймают — мы знали — не будет поблажки.Вот весь мой рассказ…О свет моих глаз,о девочка, разве болит и сейчас?
Почтенный судья, все же сделай поблажку,скорее всех нас упеки в каталажку,там вечный мороз, —а если всерьез —так лучше не помнить ни мира, ни слез.
Высылка
Барбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,не регистрирована, без пальто, без чулок,в номере ночью с приезжим застигнута, вместес тем, что при ней оказался пустой кошелек.
Брбару Хлум осмотрели в участке, где вскорес ней комиссар побеседовал начистотуи, по причине отсутствия признаков хвори,выслал виновную за городскую черту.
Мелкий чиновник ее проводил до окраини возвратился в управу, где ждали дела.Брбару Хлум приютил деревенский хозяин,все же для жатвы она слабовата была.
Брбара Хлум, невзирая на страх и усталость,стала по улицам снова бродить дотемна,на остановках трамвайных подолгу топталась,очень боялась и очень была голодна.
Вечер пришел, простираясь над всем околотком,пахла трава на газонах плохим коньяком, —Брбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам,снова в родное кафе проскользнула тайком.
Брбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье,сопротивленья не выказала при аресте,что и отмечено было в судебном досье.
Марта Фербер
Марту Фербер стали гнать с панели —вышла, мол, в тираж, — и потомунанялась она, чтоб быть при деле,экономкой в местную тюрьму.Заключенные топтались тупов камерах, и слышен этот звукбыл внизу, на кухне, где для супаМарта Фербер нарезала лук.
Марта Фербер вдоволь надышаласьсмрада, что из всех отдушин тек,смешивая тошноту и жалость,дух опилок, пот немытых ног.В глубину крысиного подвалалазила с отравленным куском;суп, что коменданту подавала,скупо заправляла мышьяком.
Марта Фербер дождалась, что рвотойкомендант зашелся; разнесларашпили по камерам: работай,распили решетку — все дела.Первый же, еще не веря фарту,оттолкнул ее, да наутек, —все, сбегая, костерили Марту,а последний сбил кухарку с ног.
Марта Фербер с пола встать пыталась;воздух горек сделался и сух.Вспыхнул свет, прихлынула усталость,сквозняком ушел тюремный дух.И на скатерть в ядовитой рвотелишь успела искоса взглянуть,прежде, чем в своей почуять плотирашпиль, грубо распоровший грудь.
О великой гибели сосновых лесов возле Витшау
