Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961
БАНЯ
Вы не были в районной банеВ периферийном городке?Там шайки с профилем кабаньимИ плеск, как летом на реке.
Там ордена сдают вахтерам,Зато приносят в мыльный залРубцы и шрамы — те, которымЯ лично больше б доверял.
Там двое одноруких спиныОдин другому бодро трут.Там тело всякого мужчиныИсчеркали война и труд.
Там по рисунку каждой травмыЧитаю каждый вторник яБез лести и обмана драмыИли романы без вранья.
Там на груди своей широкойИз дальних плаваний матросЛиловые татуировкиВ наш сухопутный край занес.
Там я, волнуясь и ликуя,Читал, забыв о кипятке:«Мы не оставим мать родную!» —У партизана на руке.
Там слышен визг и хохот женскийЗа деревянною стеной.Там чувство острого блаженстваПереживается в парной.
Там рассуждают о футболе.Там с поднятою головойНесет портной свои мозоли,Свои ожоги — горновой.
Но бедствий и сражений годыСогнуть и сгорбить не смоглиШирококостную породуСынов моей большой земли.
Вы не были в раю районном,Что меж кино и стадионом?В той бане парились иль нет?Там два рубля любой билет.
ШКОЛА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
В те годы утром я учился сам,А вечером преподавал историюДля тех ее вершителей, которыеИсторию вершили по утрам:Для токарей, для слесарей, для плотников,Встававших в полшестого, до гудка,Для государства нашего работников,Для деятелей стройки и станка.
Я был и тощ и невысок, а взрослые —Все на подбор, и крупные и рослые,А все-таки они день ото дняВсе терпеливей слушали меня.
Работавшие день-деньской, усталые,Они мне говорили иногда:— Мы пожилые. Мы еще не старые.Еще учиться не ушли года. —Работавшие день-деньской, до вечера,Карандашей огрызки очиня,Они упорно, сумрачно и вежливоИ терпеливо слушали меня.
Я факты объяснял, а точку зренияОни, случалось, объясняли мне.И столько ненависти и презренияВ ней было к барам, к Гитлеру, к войне!
Локтями опершись о подоконники,Внимали мне, морщиня глыбы лбов,Чапаева и Разина поклонники,Сторонники голодных и рабов.
А я гордился честным их усердием,И сам я был внимателен, как мог.И радостно, с открытым настежь сердцем,Шагал из института на урок.
СЧАСТЬЕ
Л. Мартынову
Словно луг запа́хВ самом центре городского быта:Человек прошел, а на зубахПесенка забыта.Гляньте-ка ему вослед —Может, пьяный, а скорее нет.
Все решили вдруг:Так поют после большой удачи, —Скажем, выздоровел друг,А не просто выстроилась дача.Так поют, когда вернулся брат,В плен попавший десять лет назад.
Так поют,Разойдясь с женою нелюбимой,Ненавидимой, невыносимой,И, сойдясь с любимой, так поют,Со свиданья торопясь домой,Думая: «Хоть час, да мой!»
Так поют,Если с плеч твоих беда свалилась, —Целый год с тобой пить-есть садилась,А свалилась в пять минут,Если эта самая бедаВ дверь не постучится никогда.
Шел и пелЧеловек. Совсем не торопился.Не расхвастался и не напился!Удержался все же, утерпел.Просто — шел и пел.
ТРИ СЕСТРЫ
Я разобрал рязанскую игрушку,Изображавшую старушку,Со вложенной в нее еще однойСтарушкой вырезной.Три круглых бабы в красных сарафанах,Три добрых, ладных, гладких, деревянныхПредстали на ладони предо мной.
Я вспомнил комнату, где на роялеТри этих женщины всегда стоялиКак символ дома и как герб семьи,И вас, живые женщины мои,Похожих до смешного друг на другаИ на прабабку — важную старуху(В шкафу альбом и локонов струи).
Когда бы вы туда ни забрели,Мужчин — как будто не изобрели,Как будто их забыли. И к тому жеЯ не слыхал о сыне или муже,Отце и брате этих трех сестер.(Так, верно, и зовут их до сих пор.)
Пекли, варили, шили, прибирали,Друг дружку деловито пробирали,И вновь варили, шили и пекли,И на работу, как и все, ходили,А ежели подкову находили,Ее домой торжественно несли.
Добра не ищут от добра. И таПодкова ни к чему была, пожалуй.Седины бабки, внучки красотаИ матери спокойный и усталый,Довольный, ничего не ждущий взор —Все было ладно в доме трех сестер.
Я взял игрушку, и опять собрал,И ткнул ее в какой-то дальний ящик,Чтоб вид ее мне не напоминалТех трех — не деревянных, настоящих.
ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ
И. Эренбургу
Лошади умеют плавать.Но — нехорошо. Недалеко.
«Глория» по-русски значит «Слава», —Это вам запомнится легко.
Шел корабль, своим названьем гордый,Океан старался превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,Тыща лошадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днищеДалеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, еслиНету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось — плавать просто,Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края.На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражаяТем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,Все на дно покуда не пошли.
Вот и все. А все-таки мне жаль их —Рыжих, не увидевших земли.
ЗООПАРК НОЧЬЮ
Зоопарк, зверосад, а по правде — так зверотюрьма, —В полумраке луны показал мне свои терема.Остров львиного рыкаВ океане трамвайного реваТрепыхался, как рыбкаНа песке у сапог рыболова.И глухое сочувствие тихо во мне подымалось:Величавость слонов, и печальная птичая малость,И олень, и тюлень, и любое другое зверьеЗадевали и трогалиСердце мое.В каждой клетке — глаза —Словно с углями ящик…Но проходят часы,И все меньше горящих,Потухает и гаснет в звериных глазах,И несчастьеСпускается на тормозах…Вот крылами накрыла орленка орлица,Просто крыльями,Просто птенца,Просто птица.Львица видит пустыню в печальном и спутанном сне.Белке снится, что стынетОна на таежной сосне.И старинное слово: «Свобода!»И древнее: «Воля!»Мне запомнились сноваИ снова задели до боли.
ГУДКИ
