Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы
20. ТРЕТЬЯ РЕСПУБЛИКА
Сто лет назад, немного раньше,Круша дома, кружа умы,Здесь проходила великаншаНа битву с чучелами тьмы.
Она влекла людей не пудрой,Не блеском роб и куафюр,Когда на площадях под утроТолклись колеса смертных фур;
Когда от крепких поговорок,Жары и ненависти жглоВ гортанях, и прицел был зорок,И были сабли наголо.
Но вот над шипром и бензином,Над воздухом ничтожных слав,Каким-то стихнувшим разинямСвой воспаленный взор послав,
Сжав зубы, мускулы напружив,Встает из пепла и вранья,Гравюр, и мраморов, и кружев,Париж, любимица твоя!
Со дна морей, песков Кайенны,Контор, комендатур, казармДоносится раскат военный,Гудит далекое «Aux armes!» [57]
Гражданка, собственно, и в прозеМогла б ответить на вопрос —О, не метафорой предгрозья,А гулом настоящих гроз.
Но, разбудив умы — вот горе! —И реставрировав дома,Она меж прочих аллегорийСтоль же беспола и нема.
Литую шкуру леопардаСкрепил навек литой аграф.Гражданский кодекс БонапартаРасплющил гнев священных прав.
Над белизной жилетов фрачныхИ лоском лысин вознесенНочей девических и брачныхВосьмидесятилетний сон.
Мегера смерти не торопит,Толстеет, пьет аперитив,Сантимы тратит, франки копит,Банк лондонский опередив.
Мегера. Фурия. Горгона.Всё это, собственно, слова…От якобинского жаргонаПускай не пухнет голова!
Да и не надо головы ей:На манекене, как желе,Трясутся складки жировыеИ груди — ядер тяжелей.
Оркестры негров бьют крапивойИ нервы мертвых вьют в жгуты —Во славу этой нестроптивой,Давно не жгучей наготы.
192821. БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ
Здесь, в серой тесноте Латинского квартала… —Так я хотел начать. Но старость этих стенСильна в схоластике. Она отбормоталаДавно всё, что могла, по части всех систем.
Здесь висельник Вийон шептал за кружкой пеннойРаспутные стихи сорбоннским школярам.Здесь, может быть, Бальзак, мрачнея постепенно,Распутывал ходы житейских дрязг и драм.
Здесь было почему не спать ночей. И времяДля воспаленных глаз бессонницы росло,До хруста сжатое Декартом в теореме,Чтобы упасть без чувств, как исповедь Руссо.
Здесь… Но постой! Вернись к дыханью этой скуки,В междуязычный гам, в международный шлак.Хлыщей потасканных прельщают потаскухи.Под ветром плещется трехцветный старый флаг.
И вот едят и пьют. Ползут в музеи. ЛезутНа вышку Эйфеля. Болеют и блюют.Вдыхают пудру, пыль и пепел «Марсельезы»,Блуд мировых ревю, размер валют и блюд.
А может быть, затем и шла раскачка истин,Стук ставок и костей, швыряемых в ничто,Чтоб мир обугленный был юным ненавистенИ глухо отступал пред всяческой мечтой…
Но столько вышины и воздуха, вспоенныхСмертями стольких слав, — и тут, и там, и над…Так, может, для того и вешали Вийонов,Чтоб этот висельник сосал свой ситронад!
Июнь — июль 192822. ХИМЕРЫ
Светает… Пасмурно. На птичий глазомерПариж отсюда пуст, как в молодые годы.Есть у него друзья. Есть общество химерНад человечеством и скукой непогоды.
И мы кричим ему, что просмотрели всё:Курс европейских бирж, виденья Пикассо,Слыхали шепоты любой любовной ночи,Остроты кабаре и стуки одиночек.Но мы полны своим. Да, до корней волос,До каждой оспины на этом камне голом,За каждою из морд, с какою довелосьВам встретиться во сне… Мы тоже знали голод.Мы тоже старые. А надо здесь висеть,И спины выгибать, и лаять в эту сетьКосых дождей, и грызть подобье винограда(Он тоже каменный)… И видеть (вот награда),Как размножаются уроды там, внизу:Скрипят протезами, считают су и держатТаких же злых старух на должностях консьержек.А там… Смотри, сестра! Ведь это я ползуВ батистовом чепце с чертенком кривоногим…«И я! — И я! — И я!» Кусаясь и давясь,Гримасы по частям одалживая многим,Мы в слепках мерзостных гуляем между вас.
Июнь — июль 192823. ПЕСНЯ ДОЖДЯ
Вы спите? Вы кончили? Я начинаю.Тяжелая наша работа ночная.
Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш —Я тоже несчастен. Я тоже Париж.
Под музыку желоба вой мой затянут,В осколках бутылок, в обрезках жестянок,
Дыханием мусорных свалок дыша,Он тоже столетний. Он тоже душа.
Бульвары бензином и розами пахнут.Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.
Размотанный шарф романтичен и рыж.Он тоже загадка. Он тоже Париж.
Усните. Вам снятся осады Бастилий,И стены гостиниц, где вы не гостили,
И сильные чувства, каких и следаНет ни у меня, ни у вас, господа.
192824. ИТОГ
Но как бы ты ни был зачеркнутВсей силой, подвластной уму, —Красы этой грустной и чернойНельзя позабыть никому.
И мча по широким бульварамСторотый и сытый поток,Торгуя дешевым товаромИ зная всех истин итог,
Ты все-таки, все-таки молод,Ты все-таки жарок и гордКипеньем людского размолаНа площади Де-ля-Конкорд.
Ты вспомнишь — и кровь коммунаровВ мгновение смоет, как вихрь,Танцующий ад лупанаров,Гарцующий ад мостовых.
Ты вспомнишь — и ружья бригадыСверкнут в Тюильрийском саду.Возникнет скелет баррикады,Разбитой в тридцатом году.
Ты вспомнишь — и там, у барьера,Где Сена, как слава, стара,Забьется декрет Робеспьера,Наклеенный только вчера.
Ты вспомнишь — не четверть столетья,А времени бронзовый шаг.Ты — память.А если истлеть ей —Хоть гулом останься в ушах!
Ты — время, обросшее бредомВ пути безвозвратном своем.Ты — сверстник.А если ты предан —Хоть песню об этом споем!
Июнь — июль 1928Действующие лица
25. САНКЮЛОТ
Мать моя — колдунья или шлюха,А отец — какой-то старый граф.До его сиятельного слухаНе дошло, как, юбку разодравНа пеленки, две осенних ночиВыла мать, родив меня во рву.Даже дождь был мало озабоченИ плевал на то, что я живу.
Мать мою плетьми полосовали.Рвал ей ногти бешеный монах.Судьи в красных мантиях зевали,Колокол звонил, чадили свечи.И застыл в душе моей овечьейСон о тех далеких временах.
И пришел я в городок торговый.И сломал мне кости акробат.Стал я зол и с двух сторон горбат.Тут начало действия другого.Жизнь ли это или детский сон,Как несло меня пять лет и гнуло,Как мне холодом ломило скулы,Как ходил я в цирках колесом,А потом одной хрычовке старойВ табакерки рассыпал табак,Пел фальцетом хриплым под гитару,Продавал афиши темным ложамИ колбасникам багроворожимПоставлял удавленных собак.
Был в Париже голод. По-над глубьюУзких улиц мчался перекатЯрости. Гремела канонада.Стекла били. Жуть была — что надо!О свободе в Якобинском клубеРаспинался бледный адвокат.Я пришел к нему, сказал: «Довольно,Сударь! Равенство полно красы.Только по какой линейке школьнойНам равнять горбы или носы?Так пускай торчат хоть в беспорядкеГоловы на пиках! А еще —Не читайте, сударь, по тетрадке.Куй, пока железо горячо!»
Адвокат, стрельнув орлиным глазом,Отвечает: «Гражданин горбун!Знай, что наша добродетель — разум,Наше мужество — орать с трибун.Наши лавры — зеленью каштановНас венчает равенство кокард.Наше право — право голоштанных.А Версаль — колода сальных карт».А гремел он до зари о том, какГидра тирании душит всех;Не хлебнув глотка и не присев,Пел о благодарности потомков,Между тем у всех у нас в костяхНыла злость и бушевала горечь.Перед ревом человечьих сборищСмерть была как песня. Жизнь — пустяк.Злость и горечь… Как давно я знал их!Как скреплял я росчерком счетаТе, что предъявляла нищета,Как скрипели перья в трибуналах!Красен платежами был расчет!Разъезжали фуриями фуры.Мяла смерть седые куафюрыИ сдувала пудру с желтых щек.И трясла их в розовых каретах,На подушках, взбитых, словно крем,Лихорадка, сжатая в декретах,Как в нагих посылках теорем.
Ветер. Зори барабанов. Трубы.Стук прикладов по земле нагой.Жизнь моя — обугленный обрубок,Прущий с перешибленной ногойНа волне припева, в бурной пенеРваных шапок, ружей и знамен,Где любой по праву упоеньяМожет быть соседом заменен.
Я упал. Поплыли пред глазамиЖерла пушек, зубы конских морд.Гул толпы в ушах еще не замер.Дождь не перестал. А я был мертв.«Дотащиться бы, успеть к утру хоть!» —Это говорил не я, а вихрь.И срывал дымящуюся рухлядьСтарый город с плеч своих.
И сейчас я говорю с поэтом,Знающим всю правду обо мне.Говорю о времени, об этомРвущемся к нему огне.
Разве знала юность, что истлеть ей?Разве в этой ночи нет меня?Разве день мой старше на столетьеВашего младого дня?
И опять: «Дождаться, доползти хоть!»Это говорю не я, а ты.И опять задремывает тихоМоре вечной немоты.
И опять с лихим припевом вровень,Чтобы даже мертвым не спалось,По камням, по лужам дымной кровиСтук сапог, копыт, колес.
192526. АРМИЯ В ПУТИ
