Владимир Набоков - Стихотворения, не вошедшие в сборники

26 ноября 1924

Берлин

ТРИ ШАХМАТНЫХ СОНЕТА

В ходах ладьи — ямбический размер,в ходах слона — анапест. Полутанец,полурасчет — вот шахматы. От пьяницв кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер.Теперь сидят — бровастый, злой испанеци гном в очках. Ложится странный глянецна жилы рук, а взгляд — как у химер.

Вперед ладья прошла стопами ямба.Потом опять — раздумие. "Карамба,сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.

И вот толкнул ногтями цвета йодафигуру. Так! Он жертвует слоном:волшебный шах и мат в четыре хода.

<30 ноября 1924>

Движенья рифм и танцовщиц крылатыхесть в шахматной задаче. Посмотри:тут белых семь, а черных только трина световых и сумрачных квадратах.

Чернеет ферзь между коней горбатых,и пешки в ночь впились, как янтари.Решенья ждут и слуги, и царив резных венцах и высеченных латах.

Звездообразны каверзы ферзя.Дразнящая, узорная стезяуводит мысль, — и снова ум во мраке.

Но фея рифм — на шахматной доскеявляется, отблескивая в лаке,и — легкая — взлетает на носке.

<30 ноября 1924>

Я не писал законного сонета,хоть в тополях не спали соловьи, —но, трогая то пешки, то ладьи,придумывал задачу до рассвета.

И заключил в узор ее ответавсю нашу ночь, все возгласы твои,и тень ветвей, и яркие струитекучих звезд, и мастерство поэта.

Я думаю, испанец мой, и гном,и Филидор — в порядке кружевномскупых фигур, играющих согласно, —

увидят все, — что льется лунный свет,что я люблю восторженно и ясно,что на доске составил я сонет.

<30 ноября 1924>

ШЕКСПИР

Среди вельмож времен Елизаветыи ты блистал, чтил пышные заветы,и круг брыжей, атласным серебромобтянутая ляжка, клин бородки —все было, как у всех… Так в плащ короткийбожественный запахивался гром.

Надменно-чужд тревоге театральной,ты отстранил легко и беспечальнов сухой венок свивающийся лаври скрыл навек чудовищный свой генийпод маскою, но гул твоих виденийостался нам: венецианский маври скорбь его; лицо Фальстафа — вымяс наклеенными усиками; Лирбушующий… Ты здесь, ты жив, — но имя,но облик свой, обманывая мир,ты потопил в тебе любезной Лете.И то сказать: труды твои привыкподписывать — за плату — ростовщик,тот Вилль Шекспир, что "Тень" играл в "Гамлете",жил в кабаках и умер, не успевпереварить кабанью головизну…

Дышал фрегат, ты покидал отчизну.Италию ты видел. Нараспевзвал женский голос сквозь узор железа,звал на балкон высокого инглеза,томимого лимонною лунойна улицах Вероны. Мне охотавоображать, что, может быть, смешнойи ласковый создатель Дон Кихотабеседовал с тобою — невзначай,пока меняли лошадей, — и, верно,был вечер синь. В колодце, за таверной,ведро звенело чисто… Отвечай,кого любил? Откройся, в чьих запискахты упомянут мельком? Мало ль низких,ничтожных душ оставили свой след —каких имен не сыщешь у Брантома!Откройся, бог ямбического грома,стоустый и немыслимый поэт!

Нет! В должный час, когда почуял — гониттебя Господь из жизни, — вспоминалты рукописи тайные и знал,что твоего величия не тронетмолвы мирской бесстыдное клеймо,что навсегда в пыли столетий зыбкойпребудешь ты безликим, как самобессмертие… И вдаль ушел с улыбкой.

Декабрь 1924

УТРО

Шум зари мне чудился, кипучиймуравейник отблесков за тучей.На ограду мрака и огня,на ограду реющего раяоблокачивался Зодчий Дня,думал и глядел, не раскрываясвоего туманного плаща,как толпа работников крылатых,крыльями блестящими треща,солнце поднимает на канатах.

Выше, выше… выше! Впопыхахпросыпаюсь. Купол занавески,полный ветра, в синеватом блескедышит и спадает. Во дворахпо коврам уже стучат служанки,и пальбою плоской окружен,медяки вымаливает стонстарой, удивительной шарманки…

Берлин, 5. 12. 24.

В ПЕЩЕРЕ

Над Вифлеемом ночь застыла.Я блудную овцу искал.В пещеру заглянул — и быловиденье между черных скал.

Иосиф, плотник бородатый,сжимал, как смуглые тиски,ладони, знавшие когда-топлоть необструганной доски.

Мария слабая на чадоулыбку устремляла вниз,вся умиленье, вся прохладалинялых синеватых риз.

А он, младенец светлоокийв венце из золотистых стрел,не видя матери, в потокисвоих небес уже смотрел.

И рядом, в темноте счастливой,по белизне и бубенцуя вдруг узнал, пастух ревнивый,свою пропавшую овцу.

11 декабря 1924

Берлин

ВЕЛИКАН

Я вылепил из снега великана,дал жизнь ему и в ночь на Рождествок тебе, в поля, через моря тумана,я, грозный мастер, выпустил его.Над ним кружились вороны, как мухинад головою белого быка…Его не вьюги создали, не духи,а только огрубелая тоска.Слепой, как мрамор, — близился он к цели,шагал, — неотразимый, как зима.Охотники, плутавшие в метели,его видали и сошли с ума.И вот достиг он твоего предела —и замер вдруг: цвела твоя страна,была ты счастлива, дышала, рдела,в твоей стране всем правила весна!Легка, проста, с душою шелковистой,ты в солнечной скользила тишине —и новому попутчику так чисто,так гордо говорила обо мне!

И, перед этим солнцем отступая,поняв, что с ним соперничать нельзя,растаяла тоска моя слепая,вся синевой весеннею сквозя…

13 декабря 1924

Берлин

К РОДИНЕ

Ночь дана, чтоб думать и куритьи сквозь дым с тобою говорить.

Хорошо… Пошуркивает мышь,много звезд в окне и много крыш.

Кость в груди нащупываю я:родина, вот эта кость — твоя.

Воздух твой, вошедший в грудь мою,я тебе стихами отдаю.

Синей ночью рдяная ладоньохраняла вербный твой огонь.

И тоскуют впадины ступнейпо земле пронзительной твоей.

Так все тело — только образ твой,и душа, как небо над Невой.

Покурю и лягу, и засну,и твою почувствую весну:

угол дома, памятный дубок,граблями расчесанный песок.

<25 декабря 1924>

ПЛЕВИЦКОЙ

Кипит, и пенится, и бродит…то греет, как румяный день,то, Богу жалуясь, отходиткак будто в бархатную тень.

Шепнула о тишайшей мукеи снова прянула, спеша, —Ты, пролетающая в звуки,росой омытая душа!

Уста отчизны молчаливы:не смеют жаворонки петь,молчат незреющие нивыи неколышимая медь…

Но от навета, от попранья,от унизительного зла, —в державу славного изгнаньяты наши песни унесла!

<3 января 1925>

КОНЬКОБЕЖЕЦ