Давид Самойлов - Стихи
" И ветра вольный горн, "
В.Б.
И ветра вольный горн,И речь вечерних волн,И месяца свеченье,Как только стали в стих,Приобрели значенье.А так — кто ведал их!
И смутный мой рассказ,И весть о нас двоих,И верное реченье,Как только станут в стих,Приобретут значенье.А так — кто б знал о нас!
" Не увижу уже Красногорских лесов, "
Не увижу уже Красногорских лесов,Разве только случайно.И знакомой кукушки, ее ежедневных, часовНе услышу звучанья.
Потянуло меня на балтийский прибой,Ближе к хладному морю.Я уже не владею своею судьбойИ с чужою не спорю.
Это бледное море, куда так влекло россиян,Я его принимаю.Я приехал туда, где шумит океан,И под шум засыпаю.
ПОДРОСТОК
Подросток! Как по нежному лекалуПрочерчен шеи робкий поворот.И первому чекану и закалуЕще подвергнут не был этот рот.
В ней красота не обрела решенья,А истина не отлилась в слова.В ней лишь мольба, и дар, и приношенье.И утра свет. И неба синева.
" Выспалось дитя. Развеселилось. "
Выспалось дитя. Развеселилось.Ляльки-погремушки стало брать.Рассмеялось и разговорилось.Вот ему какая благодать!
А когда деревья черной ратьюСтали тихо отходить во тьму,Испугалось. Страшно быть дитятью!Поскорей бы возрастать ему!
" Для себя, а не для другого "
Для себя, а не для другогоЯ тебя произвел на свет…Произвел для грозного бога —Сам ты будешь держать ответ.
Ты и радость, ты и страданье,И любовь моя — малый Петр.Из тебя ночное рыданьеКолыбельные слезы пьет.
ПРИ ДОЖДЕ
О, так это или иначе,По чьей неизвестно вине,Но музыка старой удачиОткуда-то слышится мне.
Я так ее явственно слышу,Как в детстве, задувши свечу,Я слышал, как дождик на крышуИграет все то, что хочу.
Такое бывало на даче,За лето по нескольку раз.Но музыку старой удачиЗачем-то я слышу сейчас.
Все тот же полуночный дождикИграет мне, что б ни просил,Как неутомимый художникВ расцвете таланта и сил.
СВОБОДНЫЙ СТИХ
Профессор Уильям Росс ЭшбиСчитает мозг негибкой системой.Профессор, наверное, прав.Ведь если бы мозг был гибкой системой,Конечно, он давно бы прогнулся,Он бы прогнулся, как лист жести,—От городского гула, от скоростей,От крика динамиков, от новостей,От телевидения, от похорон,От артиллерии, от прений сторон,От угроз, от ложных учений,Детективных историй, разоблачений,Прогресса наук, семейных дрязг,Отсутствия денег, актерских масок,Понятия о бесконечности, успеха поэзии,Законодательства, профессии,Нового в медицине, неразделенной любви,Несовершенства.Но мозг не гибок. И оттогоСтоит, как телеграфный столб,И только гудит под страшным напором,И все-таки остается прямым.Мне хочется верить профессору ЭшбиИ не хочется верить писателю Кафке.Пожалуйста, выберите время,Выключите радио, отоспитесьИ почувствуете в себе наличие мозга,Этой мощной и негибкой системы.
КОНЕЦ ПУГАЧЕВА
Вьются тучи, как знамена,Небо — цвета кумача.Мчится конная колоннаБить Емельку Пугача.
А Емелька, царь Емелька,Страхолюдина-бандит,Бородатый, пьяный в стельку,В чистой горнице сидит.
Говорит: «У всех достануТребушину из пупа.Одного губить не стануПравославного попа.
Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,Кружку браги раздави.И мои степные ратиВ правый бой благослови!..»
Поп ему: «Послушай, сыне!По степям копытный звон.Слушай, сыне, ты отнынеНа погибель обречен…»
Как поднялся царь Емеля:«Гей вы, бражники-друзья!Или силой оскудели,Мои князи и графья?»
Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»Как ударил кулаком,Конь всхрапнул у коновязиПод ковровым чепраком.
Как прощался он с Устиньей,Как коснулся алых губ,Разорвал он ворот синийИ заплакал, душегуб.
«Ты зови меня Емелькой,Не зови меня Петром.Был, мужик, я птахой мелкой,Возмечтал парить орлом.
Предадут меня сегодня,Слава богу — предадут.Быть (на это власть господня!)Государем не дадут…»
Как его бояре всталиОт тесового стола.«Ну, вяжи его, — сказали,—Снова наша не взяла».
СМЕРТЬ ПОЭТА
Что ж ты заводишь
Песню военну,
Флейте подобно,
Милый снегирь?
ДержавинЯ не знал в этот вечер в деревне,Что не стало Анны Андреевны2,Но меня одолела тоска.Деревянные дудки скворешенРаспевали. И месяц навешенБыл на голые ветки леска.
Провода электрички чертилиВ небесах невесомые кубы.А ее уже славой почтилиНе парадные залы и клубы,А лесов деревянные трубы,Деревянные дудки скворешен.Потому я и был безутешен,Хоть в тот вечер не думал о ней.
Это было предчувствием боли,Как бывает у птиц и зверей.
Просыревшей тропинкою в поле,Меж сугробами, в странном убореШла старуха всех смертных старей.Шла старуха в каком-то капоте,Что свисал, как два ветхих крыла.Я спросил ее: «Как вы живете?»А она мне: «Уже отжила…»
В этот вечер ветрами отпетоБыло дивное дело поэта.И мне чудилось пенье и звон.В этот вечер мне чудилась в лесеКрасота похоронных процессийИ торжественный шум похорон.
С Шереметьевского аэродромаДоносилось подобие грома.Рядом пели деревья земли:«Мы ее берегли от удачи,От успеха, богатства и славы,Мы, земные деревья и травы,От всего мы ее берегли».
И не ведал я, было ли этоОтпеванием времени года,Воспеваньем страны и народаИли просто кончиной поэта.Ведь еще не успели стихи,Те, которыми нас одаряли,Стать гневливой волною в ДарьялеИли ветром в молдавской степи.
Стать туманом, птицей, звездоюИль в степи полосатой верстоюСуждено не любому из нас.Стихотворства тяжелое бремяПрославляет стоустое время.Но за это почтут не сейчас.
Ведь она за свое воплощеньеВ снегиря царскосельского садаДесять раз заплатила сполна.Ведь за это пройти было надоВсе ступени рая и ада,Чтоб себя превратить в певуна.
Все на свете рождается в муке —И деревья, и птицы, и звуки.И Кавказ. И Урал. И Сибирь.И поэта смежаются веки.И еще не очнулся на веткеЗоревой царскосельский снегирь.Примечания
" И осень, которая вдруг началась "
И осень, которая вдруг началасьПрилежно,Меня веселит на сей разИ тешит.Она мне настолько мила,Что надоНа время оставить делаЗемные…Шататься и скуки не знатьОсенней.Да кто это вздумал пенятьНа скуку!Ленивы мы думать о том,Что, может,Последняя осень последним листомТревожит.
" Если вычеркнуть войну, "
Если вычеркнуть войну,Что останется — не густо:Небогатое искусствоБередить свою вину.
Что ещё? Самообман,Позже ставший формой страха.Мудрость — что своя рубахаБлиже к телу. И туман…
Нет, не вычеркнуть войну.Ведь она для поколенья —Что-то вроде искупленьяЗа себя и за страну.
Простота её начал,Быт жестокий и спартанский,Словно доблестью гражданской,Нас невольно отмечал.
Если спросят нас гонцы,Как вы жили, чем вы жили?Мы помалкиваем илиКажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спастиОт упрёков и досадыПравота одной десятой,Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорокаБыло лишь четыре года,Где прекрасная свободаНам, как смерть, была близка.
" — Ты моей никогда не будешь, "
