Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
Мушфики вспомнил слова дервиша Хотама-ходжи: Блаженны бродячие хафизы!.. Душа странника — благословенный караван-сарай!.. Посох и свирель позовут тебя!..
Уже зовут!
Я пойду вслед за птицами. Пора!.. Да и не могу я глядеть на две счастливых, застенчивых, улыбчивых головы над дувалом… Горячо мне в глазах становится, словно от сырого дыма осенних костров…
Пора!..
Как быстро их две головы выросли над дувалом, а голова Мушфики только поднялась вровень с ним…
Мушфики бежит к кибитке. Бросает в отцовский старый полевой хурджин несколько лепешек, сухих урючин и тутовых ягод, кладет в мешок най — свирель, берет в руки грушевый посох Хотама-ходжи.
Выходит с мешком и посохом из кибитки и идет к дувалу.
Мушфики ростом с посох. Мальчик еще…
Но блаженны выходящие в путь в дни юности своей, когда голова едва превышает высоту посоха.
Ибо мир открыт шире молодым глазам!..
Через много лет придет легендарный Мушфики в родной кишлак, в родные урюковые сады согбенным от старости и мудрости путником, и вновь седая, ветхая голова его склонится и будет вровень с посохом, как в день, когда он вышел в дорогу жизни, ибо сказано: и возвращается ветер на круги своя… А садовник в сады своя…
…Турсунджан и Кумри, прощайте! Я ухожу. Оставайтесь в садах… Уже птицы летят… Уже из ущелий веет осенней прохладой… Когда я был совсем маленьким, прохожая люли-цыганка по моим голым ступням нагадала мне бесконечную дорогу! Всем она гадала по рукам, а мне по ногам!.. Всем по ладони, а мне по пяткам! — маленький путник с огромным мешком-хурджином и посохом улыбался. Он шутил на прощанье, этот маленький мудрец, уже познавший горечь первой любви. И первой смерти. А впереди была еще более щемящая и ранящая разлука с другом, с Турсунджаном круглоголовым… Ах, неужели детство — это одни потери и разлуки?.. Одни горькие, сырые, осенние костры в опустелых, грустных, хладных садах?..
— Не уходите, Мушфики-ака. Вы же наш старший брат. Кто защитит нас? Я все слышу, слышу голоса с реки, из туманных глухих тугаев. Они зовут меня. Не уходите, Мушфики-ака, старший брат-защитник… Не уходите… — сказала маковая головка с дувала и заплакала. Слеза алмазная, родниковая дошла до смоляной родинки над верхней губой. Дошла… Встала… Колеблется!..
— Мушфики-ака, не бросайте нас… Я не нарушу клятву о дувале! Это моя голова сама выросла над дувалом. Давайте, ака, замесим новые кирпичи и поставим их на дувал. Я не нарушу клятву. Клянусь алыми конями… Клянусь скакунами, задыхающимися на бегу!.. Не нарушу…
— Турсунджан, смешной, родной Турсунджан, я ухожу за перелетными птицами, я стану бродячим дервишем-хафизом. Не надо месить новые кирпичи. Надо разобрать этот дувал и построить из него семейный танур-очаг… Клянусь алыми конями!.. Прощайте, Турсунджан и Кумри. Вспоминайте меня, когда полетят перелетные птицы… Когда полетят перелетные птицы… Турсунджан, вспоминай меня… Я спою тебе прощальную песню-касыду… О друге…
И Мушфики запел…
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий из осенних
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
из осенних из
моленных из иресветлых
Воспомни друже друже дальний когда чинара облетит
Когда отсталый стылый лебедь в азийских высях просквозит
Воспомни друже в рощах ясных
В карагачах в арчах в фисташках
Воспомни в поздних рощах хладных
Воспомни друже дальний дальний когда завеет из ущелий
Когда ледник родящий реку заледенеет замелеет
Когда родник поящий дервиша зальется луговой свирелью
сырой сребристою свирелью
младой волнистою свирелью
овечьей мшистою свирелью
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
Когда завеет из ущелий
Воспомни друже
О
Осенний…
И тут Мушфики повернулся и быстро пошел прочь от кибитки, а Турсунджан рванулся, и побежал за ним, и кричал, кричал: останьтесь, ака… Не уходите!.. Но потом он отстал, отстал, отстал, и маленький путник с огромным полупустым мешком-хурджином и грушевым посохом ни разу не обернулся и быстро, быстро уходил, ловко и сильно ступая отцовскими дряхлыми каушами по палой, мягкой, бесшумной, золотой урюковой листве. И пропал, затерялся в дымящихся садах… Тогда Турсунджан повернулся и пошел к дувалу…
…Не уходите, ака… Нс уходите… Мы замесим новые саманные кирпичи и поставим их на дувал… Клянусь алыми конями… Зачем это теперь?.. Воспомни, друже, друже дальний, когда завеет из ущелий!.. Вспоминайте меня, когда полетят перелетные птицы! Прощайте, Мушфики-ака!.. Прощайте… Здравствуй, Кумри… Моя невеста… Мы пойдем в сады осенние… По обычаю наших отцов — я впереди, а ты на несколько шагов сзади, как жена любящая, покорная… Здравствуй, Кумри… Моя невеста…
— Там, на реке, голоса слышны… Зовут меня, Турсунджан… Не ходить нам по садам осенним — вам впереди, а мне сзади, как жене любящей, покорной…
…Над опавшими садами бесшумно и ровно летели перелетные птицы. Холодные, осенние, высокие птицы.
Мушфики стоял у реки Коко и, задрав голову, глядел на журавлиный чеканный клин. Было что-то неживое в молчаливом небесном строе уходящих птиц. Осенние птицы словно четко застыли в небе…
А весною они тянутся лепетливой, живой, говорливой беспорядочной нитью в теплом, дышащем, переливчатом небе… Я люблю весенних птиц! Я люблю их хаотические, наплывающие, низкие, близкие живые стаи!.. Их голоса похожи на голос моего ная!.. Наверное, мой най был некогда птицей! Весенней птицей!.. Я люблю весенние стаи…
Но осенние, четкие, хладные птицы летят. Но холодные безмолвные птицы летят в осеннем стеклянном небе…
И вдруг!.. Вдруг!.. О Аллах!.. Что это?..
Чьи-то гортанные, шальные, хмельные голоса несутся с противоположного берега реки. Джоон! Джоон! Эй, бош бош бош! Эй, душа! Эй! Эй! Эй, душа душа! Ай! Ой! Джоон! Джоон!.. Ха-ха-ха!.. Хватай его! Бей! Насмерть! Убивай без дрожи, без трепета! Сразу! Наповал! Эй, душа!.. Зажигай тугаи!.. Зажигай! Веселей!.. Эй! Эй, эй!..
Горят и дымятся тугаи и приречные сухие камыши. Горит берег. Пламя бежит, льется по камышам. Золотое. Нежное…
Вылетают из густого дыма трепещущие фазаны. Бьются, хлопают радужными перьями в воздухе.
У них крылья
