Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
Кумри, ты спишь? Золотой урюк не упал на черную родинку? Не сокрыл ее? Ты спишь, Кумри?.. Кумри! Кумри… Спишь?.. Я не нарушу клятву о дувале! Клянусь алыми конями!.. Не нарушу!.. Ты спишь, Кумри?.. Ты спишь в ночь падающих плодов, в Ночь Падающих Плодов?! Спишь, Кумри?..
— Нет, Мушфики-ака. Я не сплю. Я стою у дувала. Мне урюк попал в рот. Сладкий!..
— И Турсунджану тоже урюк попал в рот. Вы оба счастливые, Кумри! Вам золотые урюки попали в рот в ночь падающих плодов!.. А меня они хлестали по щекам… Только по щекам…
Блаженны счастливцы, которым урюки падают прямо в рот в Ночь Падающих Плодов!.. Такие люди навек полюбят друг друга! До смерти прилепятся друг к другу! Жизнь их полна будет золотых, терпких, изливающих душистую сладость плодов!.. А меня они только хлестали по щекам!..
— Мушфики-ака, разбудите Турсунджана. Выньте золотой урюк из его рта. Мне страшно. Река Коко там, в туманных тугаях, шумит. Она зовет меня. Там отец, мать и два братика плывут. Они зовут меня. Они плачут и кричат: Кумри, Кумри, старшая сестра, апа Кумри, зачем ты оставила нас одних в реке? Тут холодно и мокро, апа… Доченька, дай мне руку с берега… я все хватаюсь за ветки прибрежных ветл — но они обрываются, эти сохлые, серые ветки, и река уносит, уносит меня. Дай мне руку с берега… Или лучше плыви сюда — зачем тебе этот берег без пас? Зачем тебе берег сиротства?.. Разбудите Турсунджана, Мушфики-ака. Мне страшно… Там река Коко в туманных тугаях шумит, зовет. Голоса слышатся…
— Турсунджан, вставай. Просыпайся. Съешь золотой урюк. Иди к дувалу. Там Кумри. А я буду спать. Я лягу на палас. Под белым тополем. Хорошо, что с тополя не падают золотые плоды. Можно спать спокойно…
Я ложусь на палас и закрываю глаза. Тополь шелестит надо мной. Огромный. Лунный. Белый тополь. Серебряный. Хорошо, что с тополя не падают золотые плоды. Пусть они падают на Кумри и Турсунджана. Я лежу на паласе под лепечущим тополем и шепчу касыду.
Маленькую касыду о белом тополе…
Я пою касыду, и тут на мое лицо падает что-то ползучее, вязкое, живое.
Я открываю глаза и вижу огромного черного жесткого жука-короеда. Я сметаю его рукой с лица и встаю с паласа. Гляжу, содрогаясь от брезгливости и древнего пещерного ужаса — по паласу ползают короеды. Их много. Они густо и бесшумно падают, слетают с дерева. С белого беззащитного тополя.
И тут я впервые вижу, что тополь мертв. Высох. Он изъеден короедами. Он весь белый, белый, этот тополь. Седой, мертвый. Нет на нем ни одного зеленого листика… Только птицы глухо трепещут в темных глухих гнездах. Это индийские грачи — майна…
Тогда я бегу в кибитку и беру флейту-най, подаренную мне дервишем-муджавиром Хотамом-ходжой… Я весь дрожу…
…Придет время — посох и флейта позовут тебя!..
Может, время уже пришло? И пора уже бороться со страшным этим ползучим, незримым тлением, на которое обречено все живое? С гиблыми жесткими короедами, победившими, опустошившими живое трепетное священное дерево? Но как бороться? Как?..
…У гончара седого вчера я побывал,
Из темной мертвой глины кувшин он вызывал,
И лишь слепцы не видели — но ясно я видал,
Как прах отцов далеких с его перстов спадал…
Мушфики, мальчик, отрок, худой, с наголо обритой головой, стоит под лунным тополем, под мертвым тополем и изо всех сил дует в свирель. Веселый! Свирель веселая! Поет!.. Лицо его улыбается. Свирель поддается ему. Впервые слушается его. Податливая, веселая, курчавая, как каракулевый бухарский барашек, свирель-пай пляшет, струится в его губах. Льнет к детским губам.
Древняя свирель. Певучая. Ночная. Лунная… Струится… Глохнет… Потом Мушфики отрывает най от губ и поет касыду о Белом Тополе…
Тополь средь ночи тополь возносится стволом жемчужным
в облако возносится
Тополь ночи
В гнездах поздних птицы ночи плодоносят яйценосят долго сонно
И но стволу яйцо течет и льнет и льется тянется медово упоенно
Тополь тополь ночи ночи ночи тополь короедов ленных полный
полный
Тополь
Обреченный
Тополь-то умер, но касыда, касыда останется… Ее будут читать люди, петь хафизы, бродячие певцы.
А тополь умер… Но родил касыду…
И грачи-майна шевелятся в живых гнездах средь мертвых белых ветвей…
А у саманного дувала тихо стоял Турсунджан с круглой, как термезский арбуз, головой. А там, за дувалом, прижавшись к нему дрожащим телом, стояла Кумри, и над ними была блаженная, душистая ночь падающих золотых урюков. Над ними была святая Ночь Падающих Плодов!..
А Мушфики стоял со свирелью под лунным белым тополем, и на него неслышно сыпались с мертвого дерева жуки-короеды. И над ним была Ночь Падучих Короедов. Но Мушфики улыбался. И шептал певучими губами касыду…
— Ах, Турсунджан, Турсунджан, зачем мы давали клятву о дувале? Клянусь алыми конями, я освобождаю тебя от клятвы!..
— Нет! — сказал Турсунджан. — Пусть дувал будет высоким!..
Уже светало, светало в садах, садах, садах.
Уже светало в садах, садах.
Уже светало в садах…
Ночь Падающих Плодов, Единственная, где Ты?…
Ты опять не со мной.
ОХОТА
Убей! Убей не умеющего
убивать без дрожи!..
Амир Тимур
Уже поздняя осень!..
Уже в просторных, ясных, хладных садах жгут палую золотую листву!
Уже костры неохотные, сырые чадят, горят, уже дымы витают средь опустелых деревьев!..
Горькие ползучие дымы…
Но Турсунджан и Кумри стоят по обе стороны дувала и шепчутся, смеются, молчат, таятся. Они выросли за прошедшие месяцы. Уже саманный дувал отстал. Уже саманный дувал невысок. Уже маковая головка в красном платке и круглая, как термезский арбуз, голова в ферганской пыльной тюбетейке переросли недвижный дувал. Уже они встречаются над дувалом. Уже витают. Уже!..
А Мушфики старается не глядеть в сторону дувала, а уходит в пустынные сады и там играет на нае, и жжет костры, и глядит в струящиеся, немые, осенние, азиатские небеса.
Там высоко и безмолвно летят, скользят осенние перелетные птипы. Они летят в Индию?.. А Мушфики никогда не увидит иные страны, иные земли?.. Неужели он никогда не побывает в Индии, а так и останется навек в этих
