Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Предвечерье
Не вечер, хоть очи исходят печалью,Что бывшее близью – окажется далью.Не шепот – немоты себе ищут пару:Их разминовенье виднеется яру.
И сад накипает иным, невеселым,Засмотрен то солнцем, а то – частоколом.Теперь убедись, что цветы если тронем,Они отзываются потусторонним!
Не сон – а клубление тихой погоды:В пруду под водою – не прежние воды…Не блики в глазах – а в тени-лесорубеЗасмерклась листва на светающем дубе!
Не гибель, а просто сомревший колодецМанит, чтоб щекою прильнул мимоходец…И ломится в мир то, что крови багровей,Не кровью самой – а назрелостью крови.
Возвращение
Краснота вечереющей далиЗатеряться хотела в просинке —И в косе твоей затрепетали,Потекли к бытию моросинки.
Пусть крупинкой заяснится времяНа окне – и в извилистом яре.И к лесной мы отправились теми.Так чего же хочу я от хмари?
Я к глазам что-то тулю в испуге —Явь деревьев и неба секреты.И синявились хворью синюги,И кровавили золотоцветы.
И безмерье лилось по чащобам,И дивилось грядущего прытям.Твои чары постиг я – ознобом,А ладонь – поцелуев наитьем.
И мы длились одни – средь поляны:Тень твоя там шныряла несыто.Мир исчезну л, никем не желанный, —И вернулся в объятия быта.
Он вернулся на твой заоконок,Он светился в негаданой доле,И в глазах у девиц-судьбосонок,И повсюду, где не был дотоле.
Предвечерье
Нет уж луга совсем! Как в неведомом крае,Громоздятся сугробы, чтоб землю умалить,И ослепла от зорей лоснистая наледь,Не то искоса вспыхнув, не то – умирая.
Розовея от блеска и в снежной оправе,С гроздью гнездышек ветки сквозят небосклоном,И, в одном направлении клювы наставя,Там удобно моститься бездвижным воронам.
И манят заблудиться те белые чары,Что безыменят мир, потерявший границы.И легко не узнать ни овраги, ни ярыИ, зрачок замороча, от стежки отбиться.
Что за мир перелетный является глазу,Что за снежные страны упали у дома?И зачем так отрадно не сразу, не сразуУзнавать то, что с вечера было знакомо?
После дождя
Дождик, спугнутый солнцем, шурнул у забораИ унес к запределью убогие слезки.Небо замерло в луж назеркаленном лоске,И теперь облаками вода белопера.
То прильнет к паутинам, на листьях распятым,То исчезнет сверканье запрятливых радуг;То какая-то небыть швыряется златомНа бубнилку пчелу, что хлопочет у грядок.
На былинке видны водяные сережки;То к беде, то обратно качает былинку —Словно в песенке этой, где мальчики-крошкиВ такт погибели носят свою Магдалинку.
А как ту Магдалинку когда-то отпели,Любят ангелы вспомнить в небесном синклите —И, с туманным бессмертьем устав от сожитии,Молодят свои крылья в остатках капели.
И смягчится бессмертье под ангельским крыльем,И они – то роями, то в горстках, то в парахНа припеке круженьем кружатся мотыльим,Как порхун, что радеет о собственных чарах.
Из цикла «Мимоходом». «Что-то там блеснуло будто…»
Что-то там блеснуло будто Мимо водопада —Что-то там росою вздуто За оградой – сада!
Чем-то вскрылилась минута Над поспешным цветом!Что-то Божье всполохнуто Между мной и светом!
Поток
Мрак со мраком сравнялся, печалью ничтожаНе угадано что, опоздавшее с блеском;А ручей отступился от старого ложа,Стал собою самим и потек перелеском.
Там, где, звездному в небе не веря посеву,Бесконечность скрепляется вздохами мяты,Припечалился грудью ручьистой ко древуИ повис, на кресте добровольном расклятый.
Для чего же крестовное это бессонье?И кого ты собой откупаешь от худа?– Тех, чьи прожиты воды и прожиты донья,Тех, кому уже некуда вытечь – оттуда.
Зверинец
Фламинго, над водами зарозоватясь,Похож на молчанья изящную затесь,И даль в нем так ловко нашла свои лица,Что в лете и в дреме – едино далится.
За солнцем верблюд семишажится следом,Как Божье орудье под порванным пледом.И мир, угрызенный своим недолюдьем,Безмолвно подперся горбатым орудьем.
Слепые – им солнце и сызблизи дальне —Глядят из раскриканной той сукновальни,Где мрак по-тигровьи скакнул к оплотненью —Тот мрак, что в саду был березовой тенью.
Тьмы
Неустанно идут, из неслышья к неслышью,Псы, и вербы, и тьмы, то белесы, то серы,Как залепка пустот, не заполненных мышью,И замок на раскрытые жизнью ощеры.
И бездонье идет, заплетенное в травы,И девчонки с глазами из горнего града,И пролет облаков, над землей величавый,Вместе с верой, что надо – что так вот и надо…
И приходят молитвы о горшей печали,Злые боги и весны с туманом гробовым,Тьмы безвидные с тьмами оттенка сусали —И ты сам, что тоскуешь над собственным словом…
Воспоминание
Та тропа, те ребячьи ботинки —Где они? Где их встретишь еще ты?Расплылись, как слезинки,И скатились в пустоты!
Просыпался от сырости свежей —И ко мне выплывало из сониСолнце дальнебережий,Солнце добрых бездоний…
Кто заклятвенно смотрит отсюда,Как блистанье безмолвьем плотнится,Тот однажды увидит и солнце-верблюда,И разбойника с солнцем в зенице…
Я на завтрачной скатерти видел картину:Я бродяга-разбойник… Скачу я по свету…А отец будто знал, что его я обмину, —И листал безмятежно газету…
Было красно, и желто, и синеВ троерадужном блеске кувшина.То ль оса заблудилась в гардине —То ли нитью бренчала гардина…
И зеркалился пол, подавшись к занавеске,Отпечатками листьев со светлым исподом —Но в таком примутненном, разбавленном блеске,Словно зелень плеснули туда мимоходом.
Все лысей и морщинней,Кресло вжилось во время…Сахар искрою синейПрорезался из теми…
Вытрясали часы из пружинных извилинБесконечную ноту.И был каждый бессмертен, был каждый всесилен,Дни тянулись без счету…
А потом налетело – потом налетело…Я робел от удара к удару…И споткнулась душа о безмежное тело —И умирали на пару…
Сон
Мне приснилось, что гинет цветов худосочье,Что пресытился сад листвяного житьяИ что смерть и его раздирает на клочья,И тебя раздирает, вещунья моя.
И роняет житье золотую одежку,Выцветает погост, и осунулся гроб;Исчезает и лес, где я вытоптал стежкуПобедительной явью заблудшихся стоп.
И бессмысленный труд не бурлит в околотке,Не безбытится смех, не горюет печаль;Ни к чему облака – ясных зорь подзолотки,Облака – божества – и бессмертье – и даль.
Только я еще длюсь – на развалинах рая,Где темнот кудлобровых мне щерится дщерь, —Ввечеру мою дверь поплотней запирая —Ибо надо на свете укрыться за дверь.
Только длится сверчок, тарахтящий в запечье,Ангел вьюжит крылами белесую ночь…Для сверчка и для ангела длю свою речь я,Потому что невмочь мне – на свете невмочь.
Горе
Когда-то казалось, что в мире широкомИду неприступный, не связанный роком.
Казалось, на зависть хмарному миражу,Я сам себя грежу – я сам себя лажу.
Казалось – тайком, избежав узнаванья,Во злых сновиденьях – копится призванье.
Казалось, меня еще морок не скороУзнает в цветах, водворит среди бора…
Я понял – во зло надо вслушаться: зло ведьТруднее усахарить, чем обескровить.
Мне тьма ворожила, запомнил ту тень я…И прежде удара – не стало спасенья.
А просить о подмоге душа хотела —Так сперва была рана, а после – тело…
И ни мига не втиснется в этом прозоре,Чтобы я уже был и чтоб не было – горе.
Ночь
Эта ночь – небывалая! Ночь примерещий…Из далеких загробий приходит сюда.И не важно, как плачут усопшие вещи:Не на всякую смерть есть бессмертья узда…
Все знакомо за гробом! В кормушке знакомойДля слетевшихся духов – безбытья плева!И на все, что случится, глядишь ты с оскомой,Как на лето и зиму глядят дерева!
И спустился Снитрупок по нитке паучьей,Зазирает в окно: мол, кому тут милы?А на Месяце где-то, далеко за тучей,Люди сбросили бога с Тарпейской скалы.
В час воскрешенья
