Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Невидимки
Неиссчетно созданий с незримым обличьем:То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим…
Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни,И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней…
И мы возле друг друга не ищем приюта,Но бывает – закат, и бывает – минута…
Кто-то лодку мою привязал неотгрызно,И вода-самосонка – ей гроб и отчизна.
И колышется челн – от стократных касаний;А кругом зелено, только зелень в тумане…
Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, —И уплыть бы хотели, да только невмочь им…
Только вмочь им сочиться к смертям недорослым,Да затерпло плечо, да рука – не по веслам.
А хочу, чтоб тянули тяжелые тони,Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…
Горилла
Из чащи леса космач-гориллаНа мир подлунный глаза лупила.
Орла дразнила, когда – подранком —Вихляво ползал живым останком.
И льва кривляла, когда в берлогуС клыков оскалом ломился к Богу.
Глазела в вечность, сумнясь ничтоже,И ей паячьи кроила рожи.
Но смерть в салопе пришла к резвунье —И та бледнеет, что перья луньи.
Дразнить хотела – да смякло тело,Понять хотела – но не умела.
Невесть с чего бы – упасть пришлось ейДа заходиться скулежкой песьей.
А та тихонько, как спят в могиле,Впирала ногу во грудь горилле…
И бесподобна, невыдразнима,Она смотрела на гибель мима.
Мнимобыльцы
Еще не светало, и в мир не пришли мы,Мы – род Мнимобыльцев, бесчисленный род, —А жил человек, одночасьем живимый,И верил, и верил, что чудо придет.
И нас изволшебить из темени вражьейБез нашего плача однажды сумел…А это случилось тогда же – тогда же,Когда бытие потеряло предел.
Он грезил в пространстве, и все ему былоДалеким, будящим и вздох, и не вздох.Рыдала во времени слез его сила,Покуда не минул наплаканный Бог.
Ни меры, ни времени нам уж не надо,Теперь свершены мы в своем существе;И что нам тот некто, на краешке садаСлучайное слово шептавший листве?
Тогда отчего же так пристально снится,Кто нам заповедал триумф без конца?И если друг дружке засмотримся в лица,Мерещится образ – того же лица?
В тучах-желви
В тучах – желви мостятся…Воды с высью – единопрознатцы.Тайну скрыть мудрено им,И цветы повещают о нейС дрожью – замершим травам,Зеленеющим, желтым, коржавым.Солнце пламенным зноемВпилось в брызги разляпых огней.
Кони облачной мастиМчат аллеей несбыточных счастий;И загробное – настежь,Лишь бы ужас – да минуть добром,Словно Бог… Но легколь намВ небе – парусом остроугольным?Ты ж, дорога, что ластишь, —Вейся золотом и серебром!
Ищет мир – не решится,Что милее – коралл или мглица…Та запутала счеты,Где коралловый счислен захлеб.Недостижность распада…Молви слово. – Я молвил: «Надсада». —А второе. – «Слепоты». —Молви третье! – «Последнее – гроб!»
Спят зарытые судьбы!Еще раз небеса обмануть бы…Вейся, морок, и вествуй,Что ушла – та, которой уж нет.На изгаре закатаУмерла как бы чуть виновато…Что сокрылся за лес твойВ нашу подлинность веривший свет.
Листья в водном зерцалеВидно так, что чем ближе – тем дале…Взор теряется междуБлизких плесков и дальних небес…Допытайся орешин,Мир недвижимый – свят или грешен?В водах ищет надежду…Вот погиб! – И пропал! – И воскрес!
Утро
Кто на Троицу в поле пойдет за цветами,Он срывает дождя – о таком говорится,Будто это и впрямь, охмелясь небылицей,Дождь нахлынет, заплещется в радостном гаме!
Нас уводит межа. Стебельками ладонейТы вживайся в цветок, в это солнце и росы!Вон – под вербами ветер запрятался босый,Вон – замирные тиши в кузнечика звоне!
Мы срываем дождя! По такому призваньюХорошенько вздохнуть – и выводятся ноты!Погляди в небеса: облаков почкованьюВторит смена окрасок, совсем без охоты.
Мы отсюда видны мирозданьям и высям,Мы вглубляемся в синь, ворожим о перуне.Проходи меж цветов, и замедли, и снись им…Мы срываем дождя! Мы срываем июня!
Вол весноватый
Первый зной по весне, мураву изумрудя,Заслепляет оконца и воду в запруде.Мухи скачут без дела, зато деловито,И любовной попляской жара перевита.Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком,А цветочное горлышко давится буком —Только вол, от весеннего чада унылый,В чистом поле маячит рогатой могилой!
Еле дышит, от шкуры остался истерок,И в слепые глаза ему валится морок…В первый раз пошатнулась земля под копытомИ уходит, уходит! Со всем пережитым!Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый,А сморился весной – так зовут Весноватый.
А лилась ему в губы молочная пена,А дышал он испариной свежего сена.И губою водицу засасывал чутко,И следил, как бренчала по донцу желудка…И давил на песке золотистые вязиОстриями копыт с коростинками грязи.И негаданно как при рассвета предвестьеЗатевал с окоемом шальное совместье.Он явился – и прожил средь сонных бездоний,И далился в полях, сиротился в загоне…
И зрачком, что тоскует, житью не переча,Он гляделся в меня – в полумрак человечий.Верил в Бога, не зная, не видя примеру;От межи до межи он волок свою веру.Не братался он с телом, живущим в недоле:То болело, а сам он резвился на воле.А теперь надорвался, костлявая груда,От весны без отрады, апреля без чуда.
Он пугается солнца, смертями влекомый…И целую я лоб, обмутившийся дремой,Твердый, будто булыга, не знавшая ига…Неужели сломится – такая булыга?..
И лежит он… И спину он выставил мухам…И лежит, и в безбытье толкается брюхом —И язык отвалился и в судорге сладкойЛижет гибель, что сахарной стала привадкой…
Время опорожненное мычется гулко,Яр осою бубнит, как пустая шкатулка.Тишина отстоялась в горячечном поле,А высоко над нею, подобьем мозоли, —Прошлых жизней отлита загинувшей кровью,Тишина, загущенная в тушу воловью.
Перед рассветом
Тьма делается редкой,Спит небо над беседкой.
Блестит вода в потоке —Уж видно, что глубокий…
Сверчок уже шумливейВ лачуге и в крапиве…
Попробуй углядеть их —Воробышков на плетях.
Хоть образы все зримей,Но не приемлют имя.
Им сон бросать обидно:И не видать, а – видно.
Из детских лет
Помню все – что забвенью не отдал в добычу:И трава – и весь мир… – И кого-то я кличу!И мне нравится кликать, мне нравятся тени,Этот солнечный луч на тимьяне – на сене.
А еще – что еще мне из давности мглится?Сад, в котором знакомы и листья, и лица —Только листья и лица!.. Так лиственно-людно!Смех мой слышен в аллее – и слышен повсюдно!Я бегу – голова моя в тучи подкладе!Небо дышит – в груди! – Островершки – во взгляде!
И грохочут шаги – на мосту, у потока.И слыхать их далеко – чудесно далеко!И – обратно домой, по траве – без оглядки,И по лестнице, любящей звонкие пятки…Тишина, что наполнена днем отгорелымИ моим средь заулков раскрошенным телом…И губами – к окну, к застеколью, загранью —Всей душой, всеми силами – к существованью!
Воскресенье
Воскресенье кругом, безысходное время:Отодвинулось небо подальше от земи.
Двое нищих бледны от любви и опаски,Сотворяя в канаве поспешные ласки.
Льнет к сухарной ладошке, к ладошке-приблуде —Озорная затряска издержанной груди.
Те, кому белый свет задневел черноземом,Не подарком дают – отнимают отъемом.
Как смешно для горячки искали остуду,Как ледаще предались проворному блуду!
В ее волосы льнул, будто мышь в мышеловку, —Только пару словечек промямлил враздевку…
И она притулялась, но искоса, боком,Целовнула лишь раз – и почти ненароком.
И мучительно так на кровати без пухаВыкресали огонь из голодного брюха!
Даже в сладостной дреме – занозы и сучья:Доласкаться бы им до беззвучья, безмучья…
Так свирепо прильнули голуба к голубе:Долюбиться бы им до истерзанной глуби…
Так любились в канаве, в вонючей канавеУрывали крупицу взаправдашней яви.
Где-то свадьба играла – а двум полутенямБыло вдоволь, что мир – натихал Воскресеньем!
Предвечерье
