Давид Самойлов - Стихотворения
С крепостным шофёром Савельичем.
За креслом Петра Великого
Будет стоять седой арап Ганнибал —
Негатив постаревшего Пушкина.
Царь в лиловом кафтане
С брызнувшим из рукава
Голландским кружевом
Примет поэта, чтобы дать направление
Образу бунтовщика Пугачёва.
Он предложит Пушкину виски с содовой,
И тот не откажется,
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.
— Что же ты, мин херц? —
Скажет царь,
Пяля рыжий зрачок
И подёргивая левой щекой.
— Вот моё последнее творение,
Государь. —
И Пушкин протянет Петру
Стихи, начинающиеся словами
«На берегу пустынных волн…».
Скажет царь,
Пробежав начало:
— Пишешь недурно,
Ведёшь себя дурно.
И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: — Ужо тебе!..
Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.
— Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесёт эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнётся,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешённым вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентинского плаща.
1973
«Кончался август…»
Кончался август.
Примолкнул лес.
Стозвездный Аргус
Глядел с небес.
А на рассвете
В пустых полях
Усатый ветер
Гулял, как лях.
Ещё чуть светел
Вдали рассвет…
Гуляет ветер,
Гуляет Фет.
Среди владений
И по лесам
Последний гений
Гуляет сам.
Не близок полдень,
Далёк закат.
А он свободен
От всех плеяд…
1973
СКОМОРОШИНА
Поводырь ведёт слепого,
Любопытного такого.
— Что там, что там, поводырь?
— Это город Алатырь.
— Почему ж не слышен город?
— В этом городе был голод.
А потом повальный мор.
Целый город перемёр.
Идут лесом и болотом.
А незрячий: — Что там, что там?
Надоел поводырю.
— Что молчишь, горбатый?
— Зрю.
— Что там?
— Девка молодая.
— Каковая?
— Таковая:
Губошлеписта, толста.
— Сколько лет-то ей?
— С полста.
— Ах ты, зрячий, сын собачий!..
Что там, что там пахнет клячей?
— Ехал с ярмарки цыган.
Дурака с собой тягал.
Под ракитой опростался,
А дурак со мной остался…
Так бредут слепой с горбатым.
За леса свалился день.
И под месяцем рогатым:
— Что там, что там? — Вор? Пень?
1973
«…И тогда узнаешь вдруг…»
А. Я.
…И тогда узнаешь вдруг,
Как звучит родное слово.
Ведь оно не смысл и звук,
А уток пережитого,
Колыбельная основа
Наших радостей и мук.
1973
БРЕЙГЕЛЬ
(Картина)
Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.
Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.
Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
— Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?
Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребёнка грела.
И старший воскликнул: — Мальчик! —
И благословил её сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.
И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.
Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.
И жёлтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.
И, сотворив заклинанье,
Сказали: — Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!
Сказала хрипло: — Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.
— Как знаешь, — они отвечали, —
Гляди, не накликай печали!.. —
Шли, головами качали
И пожимали плечами.
1973
МАРКИТАНТ
Фердинанд, сын Фердинанда,
Из утрехтских Фердинандов
Был при войске Бонапарта
Маркитант из маркитантов.
Впереди гремят тамбуры,
Трубачи глядят сурово.
Позади плетутся фуры
Маркитанта полкового.
Предок полулегендарный,
Блудный отпрыск ювелира
Понял, что нельзя бездарней
Жить, не познавая мира.
Не караты, а кареты.
Уйма герцогов и свиты.
Офицеры разодеты.
Рядовые крепко сшиты.
Бонапарт короны дарит
И печёт свои победы.
Фердинанд печёт и жарит
Офицерские обеды.
Бонапарт диктует венским,
И берлинским, и саксонским.
Фердинанд торгует рейнским,
И туринским, и бургонским.
Бонапарт идёт за Неман,
Что весьма неблагородно.
Фердинанд девицу Нейман
Умыкает из-под Гродно.
Русский дух, зима ли, бог ли
Бонапарта покарали.
На обломанной оглобле
Фердинанд сидит в печали.
Вьюга пляшет круговую.
Снег валит в пустую фуру.
Ах, порой в себе я чую
Фердинандову натуру!..
Я не склонен к аксельбантам,
Не мечтаю о геройстве.
Я б хотел быть маркитантом
При огромном свежем войске.
1973
«Когда с досадой и печалью…»
Я слух нарочно отвращаю
От тех, кто жалуется мне, —
Простор и снег в моём окне.
И преданности безотчётной
Я полон сумрачной зиме,
Где притулился
Неотлётный
Снегирь на голой бузине.
1973
«Полночь под Иван-Купала…»
Л.Ч.
Полночь под Иван-Купала.
Фронта дальние костры.
Очень рано рассветало.
В хате жили две сестры.
Младшая была красотка,
С ней бы было веселей,
Старшая глядела кротко,
Оттого была милей.
Диким клевером и мятой
Пахнул сонный сеновал.
На траве, ещё не мятой,
Я её поцеловал.
И потом глядел счастливый,
Как светлели небеса.
Рядом с этой, некрасивой, —
Только губы и глаза…
Только слово: «До свиданья!..» —
С лёгкой грустью произнёс.
И короткое рыданье
С лёгкой грустью перенёс.
И пошёл, куда не зная,
С автоматом у плеча,
«Белоруссия родная!..»
Громким голосом крича.
1973
ПЯТЕРО
Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну.
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну.
То, что в песне было словом,
Стало верною судьбой.
Первый сгинул под Ростовом,
А второй — в степи сырой.
Но потворствует удачам
Слово — солнечный кристалл.
Третий стал, чем быть назначен,
А четвёртый — тем, чем стал.
Слово — заговор проклятый!
Всё-то нам накликал стих…
И живёт на свете пятый,
Вспоминая четверых.
1973
«Ветры пятнадцатых этажей…»
Ветры пятнадцатых этажей
Не похожи на ветры,
Плутающие по изворотам
Двухэтажных улиц.
В них нет ропота листьев,
Посвиста заборных прогалов,
Шёпота слуховых окон,
Гуда печных труб.
Они дуют ровно и сильно
И кажутся гулом вселенной,
Особенно ночью.
1974
«Город ночью прост и вечен…»
Город ночью прост и вечен.
