Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут...

Духовная драма Слуцкого завершилась крахом. Но именно этот крах стал главным источником своеобразия и силы его поэзии.

Если бы он не обольщался Сталиным, а потом не преодолел этого своего обольщения, он никогда не написал бы таких стихов, как «Бог» и «Хозяин».

Верность «строительной программе», которой он подчинил свою жизнь, была несовместима с музыкой его души. Но именно эта несовместимость создала то духовное напряжение, из которого родились самые пронзительные его стихи.

В конечном счете именно она, эта несовместимость, эта его раздвоенность, его душевный разлад определили место Бориса Слуцкого в отечественной поэзии — место самого крупного русского поэта второй половины XX века.

Бенедикт Сарнов

Стихотворения

Ничего, кроме войны

«А в общем, ничего, кроме войны…»

А в общем, ничего, кроме войны!Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько.Она скрипит, как инвалиду — койка.Скрипит всю ночь вдоль всей ее длины.А до войны? Да, юность, пустяки.А после? После — перезрелость, старость.И в памяти, и в сердце не осталось,кроме войны, ни звука, ни строки.Война? Она запомнилась по дням.Все прочее? Оно — по пятилеткам.Война ударом сабли меткимнавеки развалила сердце нам.Все прочее же? Было ли оно?И я гляжу неузнающим взглядом.Мое вчера прошло уже давно.Моя война еще стреляет рядом.Конечно, это срыв, и перебор,и крик,и остается между нами.Но все-таки стреляет до сих порвойнаи попадает временами.

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразитьложную эстетику мою.…В Пятигорске,    где-то на краю,в комнате без выступов и вырезовс точной вывеской — «Психбольной» —за плюгавым пологом из ситчикапятый год    сержант       из динамитчиковбредит тишиной.Интересно, кем он был перед войной!Я был мальчишкою с душою вещей,каких в любой поэзии не счесть.Сейчас я знаю некоторые вещииз тех вещей, что в этом мире есть!Из всех вещей я знаю веществовойны.    И больше ничего.Вниз головой по гулкой мостовойвслед за собой война меня влачилаи выучила лишь себе самой,а больше ничему не научила.Итак,    в моих ушах расчлененалишь надвое:    война и тишина —на эти две —    вся гамма мировая.Полутонов я не воспринимаю.Мир многозвучный!    Встань же предо мнойвсей музыкой своей неимоверной!Заведомо неполно и невернопою тебя войной и тишиной.

«Последнею усталостью устав…»

Последнею усталостью устав,предсмертным равнодушием охвачен,большие руки вяло распластав,лежит солдат.Он мог лежать иначе,он мог лежать с женой в своей постели,он мог не рвать намокший кровью мох,он мог…   Да мог ли? Будто? Неужели?Нет, он не мог.Ему военкомат повестки слал.С ним рядом офицеры шли, шагали.В тылу стучал машинкой трибунал.А если б не стучал, он мог?Едва ли.Он без повесток, он бы сам пошел.И не за страх — за совесть и за почесть.Лежит солдат — в крови лежит, в большой,а жаловаться ни на что не хочет.

Сон

Утро брезжит, а дождик брызжет.Я лежу на вокзале в углу.Я еще молодой и рыжий,мне легко на твердом полу.

Еще волосы не поседелии товарищей милых рядыне стеснились, не поределиот победы и от беды.

Засыпаю, а это значит:засыпает меня, как песок,сон, который вчера был начат,но остался большой кусок.

Вот я вижу себя в каптерке,а над ней снаряды снуют.Гимнастерки. Да, гимнастерки!Выдают нам. Да, выдают!

Девятнадцатый год рожденья —двадцать два в сорок первом году —принимаю без возраженья,как планиду и как звезду.

Выхожу двадцатидвухлетнийи совсем некрасивый собой[3],в свой решительный, и последний[4],и предсказанный песней бой.

Потому что так пелось с детства.Потому что некуда детьсяи по многим другим «потому».Я когда-нибудь их пойму.

«Хуже всех на фронте пехоте…»

— Хуже всех на фронте пехоте!— Нет! Страшнее саперам.В обороне или в походехуже всех им, без спора!

— Верно, правильно! Трудно и склизкоподползать к осторожной траншее.Но страшней быть девчонкой —   связисткой,вот кому на войне   всех страшнее.

Я встречал их немало, девчонок!Я им волосы гладил,у хозяйственников ожесточенныхдобывал им отрезы на платье.

Не за это, а так   отчего-то,не за это,   а просто     случайномне девчонки шептали без счетасвои тихие, бедные тайны.

Я слыхал их немало, секретов,что слезами политы,мне шептали про то и про это,про большие обиды!

Я не выдам вас, будьте спокойны.Никогда. В самом деле,слишком тяжко даются вам войны.Лучше б дома сидели.

Мальчишки

Все спали в доме отдыха,весь день — с утра до вечера.По той простой причине,что делать было нечего.

За всю войну впервые,за детство в первый разим делать было нечего —спи — хоть день, хоть час!

Все спали в доме отдыхаремесленных училищ.Все спали[5] и не встали бы,хоть что бы ни случилось.

Они войну закончилипобедой над врагом.Мальчишки из училища,фуражки с козырьком.

Мальчишки в форме ношеной,шестого срока минимум.Они из всей историиучили подвиг Минина

и отдали отечествуне злато-серебро[6] —единственное детство,все свое добро.

На длинных подоконникахцветут цветы бумажные.По выбеленным комнатампроходят сестры важные.Идут неслышной поступью.Торжественно молчат:смежив глаза суровые,здесь,   рядом,     дети спят.

«Ордена теперь никто не носит…»

Ордена теперь никто не носит.Планки носят только дураки.Носят так, как будто что-то просят.Будто бы стыдясь за пиджаки.Потому что никакая льготаэтим тихим людям не дана,хоть война была четыре года,длинная была война.Впрочем, это было так давно,что как будто не было и выдумано.Может быть, увидено в кино,может быть, в романе вычитано.Нет, у нас жестокая свободапомнить все страдания. До дна.А война — была.Четыре года.Долгая была война.

Голос друга

Давайте после дракипомашем кулаками:не только пиво-раки[7]мы ели[8] и лакали,нет, назначались сроки,готовились бои,готовились в пророкитоварищи мои.

Сейчас все это странно.Звучит все это глупо.В пяти соседних странахзарыты наши трупы.И мрамор лейтенантов —фанерный монумент —венчанье тех талантов,развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),за нашу славу (общую),за ту строку отличную,что мы искали ощупью,за то, что не испортилини песню мы, ни стих,давайте выпьем, мертвые,во здравие живых![9]

Однофамилец

В рабочем городке Солнечногорске,в полсотне километров от Москвы,я подобрал песка сырого горстку —руками выбрал из густой травы.

А той травой могила поросла,а та могила называлась братской,их много на шоссе на Ленинградском,и на других шоссе их без числа.

Среди фамилий, врезанных в гранит,я отыскал свое простое имя.Все буквы — семь, что памятник хранит,предстали пред глазами пред моими.

Все — буквы — семь — сходилися у нас,и в метриках и в паспорте сходились,и если б я лежал в земле сейчас,все те же семь бы надо мной светились.

Но пули пели мимо — не попали,но бомбы облетели стороной,но без вести товарищи пропали,а я вернулся. Целый и живой.

Я в жизни ни о чем таком не думал,я перед всеми прав, не виноват.Но вот шоссе, и под плитой угрюмойлежит с моей фамилией солдат.

О погоде