Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

БЕДНЯКИ

Перевод М. Кудинова

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно.Среди сгустившихся теней увидеть можно,Как что-то радужное светится слегка.Видны развешенные сети рыбака.На полке кухонная утварь чуть мерцает.За занавескою, что до полу свисает,Широкая кровать. И тут же, рядом с ней,На лавки старые положен для детейМатрас. Пять малышей спят на матрасе этом.В камине бодрствует огонь и алым светомМать озаряет их: она погруженаВ молитву. Женщина печальна и бледна.А за стеною океан, покрытый пеной,Своим рыданьем наполняет неизменноНочь, ветер, и туман, и черный небосвод.

Муж в море. С детских лет сраженье он ведетС пучиной грозною, сулящей смерть и горе,Пусть ураган и дождь — он должен выйти в море,Чтоб накормить детей. По вечерам, когдаК ступеням пирса поднимается вода,Один на паруснике в море он уходит.Тем временем жена в порядок сеть приводит,Сшивает паруса, следит за очагом,На ужин варит суп из рыбы, а потом,Спать уложив детей, творит в ночи молитву.Муж в море. Парусник вступает с бездной в битву.Уходит человек все дальше — дальше в ночь.Случись беда — никто не сможет им помочь.Среди подводных скал, близ их незримой кровли,Есть место страшное, но не сыскать для ловлиБогаче места: там, среди скалистых глыб,Нашлось пристанище для серебристых рыб.Но это — крохотная точка в океане.И ночью, в декабре, средь грозных волн, в тумане,Чтобы ее в пустыне водной отыскать,Как надо точно силу ветра рассчитать!Как надо хорошо знать прихоти течений!Вдоль борта змеи волн несутся в исступленье,Пучина корчится и разевает пасть,И стоном ужаса ей отвечает снасть.О Дженни думает рыбак в ночи туманной.Все помыслы ее с ним рядом постоянно.Так мысленно они встречаются в ночи.

И Дженни молится и слышит, как кричит,Носясь над скалами, кричит морская птица,Как стонет океан; и наяву ей снитсяОбрушившийся вал, разбитый в щепы челнИ гибнущий моряк во власти гневных волн.Заключены в футляр, как в вены кровь людская,Часы стенные бьют, без устали бросаяВ таинственную мглу минуты, дни, года,И означает их биение всегдаИгру неведомой, неодолимой силы,И колыбели крик, и тишину могилы.А Дженни думает: «Что делать, боже мой?»Разуты малыши и летом и зимой.Какая нищета! Здесь хлеб едят ячменный…За дверью океан грохочет неизменно.Бьет тяжкий молот волн о наковальню скал,И кажется порой, что беспощадный шквал,Как искры очага, развеять звезды хочет;Ночь непроглядная безумствует, хохочет,Пускается танцовщицей веселой в пляс,Ночь, в сумрак и туман закутавшись до глазИ уподобившись разбойнику-злодею,Хватает парусник и с ношею своеюНесется к скалам вдруг, и чувствует моряк,Как разверзается пред ним пучины мрак,Который крик его последний поглощает.В его сознании в последний миг всплываетКольцо железное на пристани родной.

Виденья мрачные пред Дженни чередойПроходят. Страшно ей. Сдавило грудь рыданье.

О жены рыбаков! Как тяжело сознанье,Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, —Во власти хаоса; что самый лютый враг,Разбушевавшаяся грозная стихия,Играет жизнью их; что, ко всему глухие,На них бросаются, как звери, стаи волн;Что ветер, ярости неизъяснимой полн,Сечет и хлещет их и видеть им мешает;Что, может быть, сейчас им гибель угрожает,И где они — никто не ведает о том;И чтобы выстоять в сражении морском,Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины,Им дан кусок доски и дан кусок холстины…И женщины бегут к бушующим волнамИ молят океан: «Верни, верни их нам!»Увы! Какой ответ стихия дать им может?Всегда страшащая, она их страхи множит.

Еще сильней тоска сдавила Дженни грудь.Муж в море. Он один. О помощи забудь.Скорей бы дети подросли, отцу подмога!Но вырастут они — и возрастет тревога;Он в море их возьмет, и, плача, скажет мать:«О, лучше бы детьми мне видеть их опять!»

Она берет фонарь и плащ. Пора насталаВзглянуть на океан, на волны у причала,Не стало ли светать, не видно ль вдалекеОгня на мачте. В путь! И с фонарем в рукеВыходит из дому она. Еще не веетПрохладой утренней, и в море не белеетТа полоса, где мгла от волн отделена.В предутреннем дожде особенно мрачнаПрирода. Потому так медлит день родиться.Нигде зажженный свет из окон не струится.Она идет во тьме. И но дороге вдругОдна из самых развалившихся лачуг,Чернея в темноте, пред нею возникает.Ни света, ни огня. И ветер открываетИ закрывает вновь трепещущую дверь,В соломе грязной копошится, словно зверь,И крышу ветхую трясет, протяжно воя.«Да, — Дженни думает, — с живущей здесь вдовоюДавно не виделась я. Муж мне говорил,Что хворь какая-то ее лишила сил».Она стучит в окно. Никто ей не ответил.Ее слегка знобит. «Какой холодный ветер!А женщина больна. Нет хлеба у детей.Хоть двое у нее — вдове куда трудней!»И Дженни вновь стучит: «Откликнитесь, соседка!»Молчание в ответ. «Такое встретишь редко,Чтоб так был крепок сон… Не дозовусь никак».И в это время дверь, ведущая во мрак,Со скрипом мрачным перед Дженни распахнулась,Как будто жалость в ней, в бесчувственной, проснулась.

В дом женщина вошла. Фонарь в руке ееПечально осветил безмолвное жилье.Сочилась с потолка вода, и то и делоВниз капли падали. А в глубине чернелоТо, что внушало страх и вызывало дрожь:Труп в глубине лежал. Он был совсем не схожС той, что всегда слыла веселою и сильной;Как призрак нищеты, он в полумгле могильнойВозник и был разут, взлохмачен, изможден.Шла долгая борьба. Теперь являет онКонец сражения. У мертвой пожелтелоЛицо застывшее; и, покидая тело,Душа разверзла ей уста в последний миг,Чтоб вечность слышала ее предсмертный крик.

А близ кровати, на которой мать лежала,Стояла колыбель, и жизнь в ней трепетала:Во сне два крохотных созданья — брат с сестройВорочались. Их мать, конец предвидя свой,Накинула на них платок и покрывало,С себя их сняв: она лишь одного желала,Чтоб холод разбудить не мог ее детей,Когда холодная склонится смерть над ней.

Как сладко спят они в дрожащей колыбели!Их личики от сна чуть-чуть порозовели.Пусть даже трубный глас на Страшный суд зовет,Он не разбудит их, двух маленьких сирот,И страха нет у них перед судьей суровым.

А за порогом дождь мир оглашает ревом,И капли падают сквозь щели в потолкеНа мертвое лицо; слезами по щекеОни стекают, эти капли дождевые.И волны бьют в набат, как существа живые.С тоской внимает мгле умерший человек.Когда душа и плоть разлучены навек,То кажется порой, что душу ищет тело,Что странный диалог звучит во тьме несмело —Глаза и губы меж собою говорят:«Дыханье ваше где?» — «Ответьте, где ваш взгляд?»

Увы! Любите жизнь, в полях цветы срывайте,Танцуйте, радуйтесь, бокалы наполняйте, —Как воды всех ручьев поглотит океан,Так каждый светлый миг, что человеку дан,Улыбки, празднества, приятное соседство,И радость матери, и беззаботность детства,И песни, и любовь — всё волею судьбыПоглотят мрачные холодные гробы.

Покинув страшный дом с умершею вдовою,Что под плащом несет, что взять могла с собоюОттуда Дженни? Почему она спешит?Чего волнуется? Откуда этот видОбеспокоенный? Назад взглянуть не смея,Зачем торопится так с ношею своею?И, прибежав домой, что спрятала онаЗа занавескою? Чем Дженни смущена?

Уж начало светать, белее стали скалы.На табуретку у кровати сев устало,Была она бледна, лежал на сердце гнет,Казалось, что ее раскаянье грызет.И говорила так она сама с собоюПод непрерывный гул свирепого прибоя:«О, господи, мой муж! Ну что он скажет мне?Его упреки заслужила я вполне.Работа, пятеро детей, и не хваталоЕму других забот! И так их разве мало,Чтоб я еще одну взвалила на него?Прибьет меня — скажу: ты прав. Ну для чегоЯ поступила так? Вот он идет. О боже!Нет, просто дверь скрипит… И как боюсь я все жеС ним встретиться сейчас. Его все нет и нет!»У Дженни на лице лежал печали след,Взор омрачали ей раздумий горьких тени,И, погруженная в пучину треволнений,Не слышала она, как за окном возникВ тумане утреннем бакланов мрачный крик,Как плещется прилив, как ветер разыгрался…И вдруг открылась дверь и в хижину ворвалсяСвет утренний, и с ним вступает на порогРыбак. Он держит сеть в руках. Он весь продрог.Но улыбается и восклицает: «Дженни!»

«О, наконец-то ты!» И вот через мгновеньеОна к своей груди прижала рыбака,И гладит мокрое лицо ее рука,Лицо, где доброта душевная сияетПри свете очага, который озаряетЕго черты… Затем начался разговор.«Не повезло, жена! Ведь море — словно вор».«Как ловля нынче шла?» — «Нельзя придумать хуже».«И было холодно?» — «Окоченел от стужи.Вернулся я ни с чем. И сеть свою порвал.Сам дьявол, кажется, вселился в этот шквал.Какая ночь была! И лодка то и делоКак будто в бездну опрокинуться хотела.А ты что делала? Как время провела?»Смущенье женщины скрывала полумгла.«Что делала? Мой бог! Сама не знаю толком.Я шила… Слушала, как ветер воет волком.И было страшно мне». — «Да, трудная зима».Тут Дженни, побледнев, как будто в чем самаВиновною была, сказала: «Между прочим,Соседка умерла… Возможно, прошлой ночью,Когда ты занят был работою своей.Оставила она двух маленьких детей,Мальчишку с девочкой: она едва лопочет,Малыш на двух ногах ходить еще не хочет.Их мать была совсем задавлена нуждой…»

Рыбак задумался. Потом он головойТряхнул и, шлем стянув, в котором ночь проплавал,Его забросил в темный угол: «Ах ты, дьявол!Их пятеро у нас. А если семь? Беда!И так уж в год плохой случалось не всегдаНам лечь поужинав. Что предпринять мы сможем?Нет, не моя вина. С самим решеньем божьимМогу ли спорить я? И в силах ли понять,Зачем у малышей решил он мать отнять?Не очень я учен, чтобы осмыслить это.Величиной с кулак — и лаской не согретыДва этих существа. Ну, как тут быть, жена?По-моему, сходить за ними ты должна.Забрать от мертвой надо их, по крайней мере.Не ветер к нам стучит — их мать стоит у двериИ молит взять детей. Потом по вечерамПускай уж семеро лезть на колени к намНачнут: у нас для них различия не будет.Бог, видя семерых, должно быть, не забудет,Что надо их кормить, что стало больше ртов.Он добрый и пошлет хороший нам улов.Работать за двоих я буду… Значит, ясно:За ними ты пойдешь. В чем дело? Не согласна?»

И Дженни так ему ответила: «ВзгляниЗа занавеску, дорогой мой. Там они!»

ВСЕ СТРУНЫ ЛИРЫ