Миражи искусства - Антон Юртовой
Наверное, не в последнюю очередь познавание литературы, а, значит, и глубин внутреннего мира человека, содействовало и его выросту как специалиста. В хирургии он прошёл все наиболее тяжёлые низовые должностные ступени, закончил трудовую биографию руководителем, не прекращавшим сложнейших операций на больных. Коллеги и пациенты удостоили его искреннего уважения не только в связи с его врачебной работой. Им он стремился донести и то, чем увлекался. Выкраивал удобные минуты в ординаторской в короткие перерывы от своих бесконечных дел, на обходах коечников, на дежурствах. Наизусть читал что-нибудь коротенькое из классики – стихи, отрывки прозы.
Также выступал и со своим творчеством – как правило, из одобренного литобъединением и напечатанного, в чём видел важную гарантию для себя, так как считал, что и здесь, как и в диагностировании болезней и в их лечении, любые оправдания ошибок от него никто принимать не обязан.
II. ФЕЛЬЕТОНИСТ ЖЕНЯ НАУМОВ
В разгар затеянной в Советии шумной партийно-государственной кампании по искоренению в народе алкоголизма и пьянства Женя Наумов, талантливый провинциальный фельетонист и уже почти писатель, находился в той степени антидержавного озорства и ёрничества, какая другим людям могла по тому тусклому времени стоить если не гибельной тюремной отсидки, то уж местного административного гнева или высылки с территории постоянного проживания – непременно.
Всем на удивление, Жене, что бы он ни сотворил, задирая тогдашний политический строй, всё сходило с рук. Фельетонами, которые словно из рога изобилия сыпались из–под его пера, он часто буквально размазывал отдельные персоны и даже целые группы по их нечистоплотным бытовым, служебным и прочим пространствам, где они, имея грязные потребительские или похотливые задатки, уподобляясь червям, подтачивали моральные и материальные устои ещё казавшейся благополучной системы устройства общественной жизни.
В персоны Женя метил не в те, что уже получали по заслугам на каких-то собраниях, конференциях, пленумах, бюро, заседаниях официальных и общественных судов. Такой путь избирали штатные или «записные» фельетонисты, ходившие по уже протоптанным сюжетным стежкам. Нет, наш озорник умудрялся надлежащим образом выводить на чистую воду личности, до него никем не замеченные в чём-то нехорошем и недостойном. Вплотную он добирался до персоналий чуть ли не самого высшего местного руководящего эшелона, добирался даже до гэбистов, чего, кажется, не бывало и не могло быть никогда, а что до каких-нибудь скрытых козявок, действовавших тихо в самом низу и, как правило, индивидуально, то об этом даже говорить здесь нечего. Расписанные карикатурными красками, герои фельетонов ничего не могли противопоставить в оправдание себя перед жестокой волей режима, стремившегося показать, как решительно он готов очищаться ото всего не совпадающего с нормой, поровну распределённой на всех. Вспыхивали скандалы, один горячее другого, с опозориванием и с наказанием виновных. Те, которые были у власти, наказания получали, конечно, мягкие и «глухие», не выставлявшиеся в общество. Но и в этих случаях Женин авторитет рос, поднимался. Он уже представлял из себя некий феномен, заставлявший даже стопроцентно честных людей смущаться, а то и вздрагивать при одном упоминании об очередных героях, разоблачённых и поставленных «на вид» с подачи беспощадного фельетониста и сатирика.
Наверное, не лишне указать здесь на огромное значение жанра фельетона в тот период, когда в нём блистал Женя. Партийные руководители настоятельно рекомендовали журналистам пользоваться им как средством разоблачения негативных сторон жизни. Забывали, правда, относить к возможным героям жанра самих себя. Как раз Женя Наумов был из тех, кто постоянно напоминал им об этой их сановней забывчивости.
В медийной практике складывалось тогда несколько вариантов подачи фельетонного материала.
Кто-то рассказывал о негативе прямо, «в лоб» читающей публике, называя тут же конкретных, виновных в чём-то лиц, заранее получая разрешение у верхов на такую критику. Другие предпочитали вести повествование обезличенно и, значит, совершенно беззубо, упирая только на схемы негатива, взятые «вообще». Опусы такого вида также проходили согласования в инстанциях, чем как бы упреждались возможные нежелательные последствия для страны от чуждой и вредной для неё сторонней идеологии. В целом в такой продукции проявлялся тот вид гаденькой мимикрии, когда со стороны пишущий хотел выглядеть оперативным и бойким, оставаясь навеки подкаблучником и трусом, угождавшим верхам и собственному страху перед ними.
Из-за того, что разрешения на критику шли сверху, часто возникали ситуации, когда фельетонисты, имевшие дело с фактами жизни, откладывали перья в сторону. Им не о чём было писать, так как инстанции и отдельные сановники слишком неохотно давали добро на освещение негатива. Желавшие изменить в лучшую сторону весь мир, но только не себя, они болезненно воспринимали всякое такое копание в негативе, где открывались их собственные грехи. Как раз в этих случаях им приходилось идти на ограничения для пишущей братии; очевидные свидетельства упрятывались под сукно или уж прямиком в тайные архивы.
Голодом на разрешённую критику было порождено странное явление, когда пишущие создавали сюжеты сами. Шло это в целом от задач показушной «положительной» беллетристики, где за лучшее считалось нацепить на невзрачные события, биографии и им подобные нематериальные сферы благолепные партийные, трудовые, семейные, воинские и прочие одёжки. Многие сюжеты выдумывались или даже устраивались, то есть искусственно, целевым порядком разыгрывались. «Организовать событие» – эта формула становилась хорошо понятной, когда речь заходила об инициативах, которые следовало проявлять любому репортёру.
Такая традиция укреплялась с той поры, когда пресса лихо и безоглядно расписывала и возвышала надуманные трудовые достижения в виде, например, стахановского рекорда, а ещё раньше – подвиги в гражданской войне и при охране госграницы. Жанром для этого служил советский очерк, легко поддержанный впоследствии новыми генерациями журналистов и писателей и хорошо приспособленный для развёртывания показухи уже при другом строе, в наше, теперешнее время.
Прежние фельетонисты вовсю использовали очерковые схемы, втискивая в них обвинительно-критический сырьевой материал. Это, собственно, и становилось фельетоном. Пишущая братия новейшего образца отказалась от него совершенно, не видя смысла хотя бы изредка прочёсывать против шерсти звериные загривки собственников и власть имущих, предоставляющих авторам одновременно и работу, и крохотную мзду за неё.
Убыль критики, сопровождаемая такой их отстранённостью, критики даже в
