Уолт Уитмен - Стихотворения и поэмы

касались орудий врага.

Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.

В подводной части мы получили пробоины

восемнадцатифунтовыми ядрами.

На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались два

орудия большого калибра, убило всех, кто стоял вокруг,

и взрывом разнесло все наверху.

Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,

Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в наших

пробоинах течь все растет, и доносят, что вода поднялась

на пять футов,

Комендант выпускает арестованных, посаженных в трюм под

кормой, пусть спасаются, если удастся.

Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого,

Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.

На нашем фрегате пожар,

Враг спрашивает, сдаемся ли мы,

Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой.

Тут я смеюсь, довольный, потому что слышу голос моего

капитана.

"Мы не спускали штандарта, - кричит он спокойно, - мы лишь

теперь начинаем сражаться"*

У нас только три неразбитых орудия.

За одним стоит сам капитан и наводит его на грот-мачту врага,

Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят

к молчанию мушкеты врага и подметают его палубы

дочиста.

Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и больше

всего грот-марс,

Они геройски держатся до конца всего боя.

Нет ни минуты передышки,

Течь опережает работу насосов, огонь подбирается к пороховому

складу.

Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже тонем.

Невозмутимый стоит маленький капитан,

Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,

Его глаза дают нам больше света, чем фонари у орудий.

К двенадцати часам, при сиянии луны, они сдаются нам.

36

Широко разлеглась молчаливая полночь.

Два огромных корпуса недвижны на груди темноты,

Наше судно, все продырявленное, тихо погружается в воду, мы

готовимся перейти на захваченный нами фрегат.

Капитан, стоящий на шканцах, хладнокровно отдает команду,

лицо у него бело, как мел,

А невдалеке труп ребенка, который был прислужником в каюте,

Мертвое лицо старика морехода с длинными седыми волосами

и тщательно завитыми баками,

Пламя, что, наперекор всем усилиям, по-прежнему пылает внизу

и на палубе,

Хриплые голоса двух или трех офицеров, еще способных

сражаться,

Бесформенные груды трупов и отдельные трупы, клочья мяса

на мачтах и реях,

Обрывки такелажа, повисшие снасти, легкое содрогание

от ласки волн,

Черные бесстрастные орудия, там и сям пороховые тюки,

сильный запах,

Редкие крупные звезды вверху, мерцающие молчаливо

и скорбно,

Легкие дуновения бриза, ароматы осоки и прибрежных полей,

поручения, которые дают умирающие тем, кто остаются

в живых,

Свист ножа в руках хирурга, вгрызающиеся зубья его пилы,

Хрип и сопение раненых, клекот хлынувшей крови, дикий

короткий визг и длинный, нудный, постепенно смолкающий

стон,

С этими так, эти безвозвратно погибли.

37

Эй, лодыри, там на часах! за оружие!

Врываются толпою в побежденную дверь! О, я сошел с ума!

Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных,

Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека,

Я чувствую тупую, безысходную боль,

Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины

и стоят на часах,

Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают

за железный засов.

К каждому мятежнику, которого гонят в тюрьму в кандалах,

я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом.

(Я самый угрюмый и самый молчаливый из них, у меня пот

на искаженных губах).

И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу,

хватают и меня, и судят меня вместе с ним, и выносят мне

такой же приговор.

И с каждым холерным больным, который сейчас умрет, я лежу

и умираю заодно,

Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись узлами,

люди убегают от меня.

Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,

Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния.

38

Довольно! довольно! довольно!

Что-то ошеломило меня. Погодите немного, постойте!

Словно меня ударили по голове кулаком.

Дайте мне очнуться немного от моего столбняка, от моих снов

и дремотных видений,

Я вижу, что чуть было не сделал обычной ошибки.

Как же мог я забыть про обидчиков и их оскорбления!

Как же мог я забыть про вечно бегущие слезы и тяжкие удары

дубин!

Как же мог я глядеть, словно чужими глазами, как распинают

меня на кресте и венчают кровавым венком!

Теперь я очнулся,

Я заглажу свой промах,

В каждой могиле умножается то, что было вверено ей,

Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня.

Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми,

и нет нашей колонне конца,

В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы,

Наша воля скоро станет всесветной,

Цветы, что у нас на шляпе, - порождение тысячелетий.

Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед!

Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте

задавать мне вопросы.

39

Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?

Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь

господствует над ней?

Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?

Или, может быть, он канадец?

Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона,

Калифорнии?

Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?

Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как

желанного гостя,

Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним,

разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые,

как трава, непричесанность, смех и наивность,

Медленный шаг, лицо - как у всех, заурядные манеры

и излияния токов,

Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,

Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают

из взора его глаз.

40

Сусальное солнце, проваливай, - не нуждаюсь в твоем

обманчивом блеске,

Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин.

Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,

Скажи, старая карга, что тебе нужно?

Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас,

но я не умею,

Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,

Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами

бьются мои ночи и дни.

Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни:

Когда я даю, я даю себя.

Эй ты, импотент с развинченными коленями,

Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую

силу,

Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах,

От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня

большие запасы, с избытком,

И я отдаю все, что имею.

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно,

Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем,

что я вложу в тебя.

Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит

отхожие места,

Я целую его, как родного, в правую щеку,

И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его.

Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня

более крупных и смышленых детей

(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой

республикой).

Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери,

Отверните одеяло и простыни к ногам,

А врач и священник пусть уходят домой.

Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым

упорством,

Ты, отчаявшийся, вот моя шея,

Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне.

Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть

на поверхность,

Каждую комнату в доме я наполняю войсками,

Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы.

Спи, - я и они будем всю ночь на страже,

Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя,

Я обнял тебя, и отныне ты мой,

И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть,

как я говорил тебе.

41

Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь,

лежат на спине,

А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более

нужную помощь.

Я слышал, что было говорено о вселенной,

Слышал и слышал о множестве тысяч лет.