Уолт Уитмен - Стихотворения и поэмы

Вдали от людских поселений, идя по звериным следам или

по следам мокасинов,

У больничной койки, подавая лихорадящим больным лимонад,

Над покойником, лежащим в гробу, когда все вокруг тихо,

всматриваясь в него со свечой,

Отплывая в каждую гавань за товарами и приключениями,

Торопливо шагая среди шумной толпы, такой же ветреный

и горячий, как все,

Готовый в ярости пырнуть врага ножом,

В полночь, лежа без мыслей в одинокой каморке на заднем

дворе,

Блуждая по старым холмам Иудеи бок о бок с прекрасным

и кротким богом,

Пролетая в мировой пустоте, пролетая в небесах между звезд,

Пролетая среди семи сателлитов, сквозь широкое кольцо

диаметром в восемьдесят тысяч миль,

Пролетая меж хвостатых метеоров и, подобно им, оставляя

за собою вереницу огненных шаров,

Нося с собою месяц-младенца, который во чреве несет свою

полнолунную мать,

Бушуя, любя и радуясь, предостерегая, задумывая, пятясь,

выползая, появляясь и вновь исчезая,

День и ночь я блуждаю такими тропами.

Я посещаю сады планет и смотрю, хороши ли плоды.

Я смотрю на квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.

Я летаю такими полетами текущей и глотающей души,

До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот

не достанет.

Я глотаю и дух и материю,

Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, нет такого

закона, который мог бы препятствовать мне.

Я бросаю якорь с моего корабля лишь на короткое время,

Мои посланные спешат от меня на разведки или возвращаются

ко мне с донесениями.

С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым

медведем, прыгая через глубокие трещины, я хватаюсь

за ломкие синие льдины,

Я взбираюсь на переднюю мачту,

Влезаю в бочонок для вахты,

Мы плывем по северному морю, много света кругом,

Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту,

Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву

мимо них, все отчетливо видно вокруг,

Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты,

Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим в бой,

Мы проходим мимо аванпостов огромного лагеря, мы проходим

осторожно и медленно,

Или мы входим в большой и разрушенный город,

Развалины зданий и кварталы домов больше всех живых городов

на земле.

Я вольный стрелок, мой бивак у чужих костров.

Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной и всю

ночь прижимаю ее к своим бедрам и к губам.

Мой голос есть голос жены, ее крик у перил на лестнице,

Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он

утопленник.

Я понимаю широкие сердца героев,

Нынешнюю храбрость и храбрость всех времен,

Вот шкипер увидел разбитое судно, в нем люди, оно без руля,

Смерть в бурю гналась за ним, как охотник,

Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг,

днем и ночью верный ему,

И мелом написал на борту: "Крепитесь, мы вас не покинем".

Как он носился за ними, и лавировал вслед за ними, и упорно

добивался своего,

Как он спас наконец дрейфовавших людей,

Что за вид был у исхудалых женщин в обвисающих платьях,

когда их увозили на шлюпках от разверстых перед ними

могил,

Что за вид у молчаливых младенцев со стариковскими лицами,

и у спасенных больных, и у небритых мужчин

с пересохшими ртами,

Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал

в себя,

Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.

Гордое спокойствие мучеников,

Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит на сухом

костре, а дети ее стоят и глядят на нее,

Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень

отдышаться,

Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь

и ружейные пули,

Этот человек - я, и его чувства - мои.

Я - этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами,

Вся преисподняя следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы,

Я за плетень ухватился, мои струпья содраны, кровь сочится

и каплет,

Я падаю на камни в бурьян,

Лошади там заупрямились, верховые кричат, понукают их,

Уши мои - как две раны от этого крика,

И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.

Мучения - это всего лишь одна из моих одежд,

У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,

Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь

на легкую трость.

Я раздавленный пожарный, у меня сломаны ребра,

Я был погребен под обломками рухнувших стен,

Я дышал огнем и дымом, я слышал, как кричат мои товарищи,

Я слышал, как высоко надо мною стучали их кирки и лопаты,

Они убрали упавшие балки и бережно поднимают меня,

И вот я лежу на свежем воздухе, ночью, в кровавой рубахе,

никто не шумит, чтобы не тревожить меня.

Я не чувствую боли, я изнемог, но счастлив,

Бледные, прекрасные лица окружают меня, медные каски

уже сняты с голов,

Толпа, что стоит на коленях, тускнеет, когда факелы гаснут.

Отошедшие в прошлое и мертвецы воскресают,

Они - мой циферблат, они движутся, как часовые стрелки,

я - часы.

Я - старый артиллерист, я рассказываю о бомбардировке моего

форта,

Я опять там.

Опять барабанный бой,

Опять атака пушек и мортир,

Опять я прислушиваюсь к ответной пальбе.

Я сам в этом деле, я вижу и слышу все:

Вопли, проклятия, рев, крики радости, когда ядро попало в цель,

Проходят медлительные лазаретные фуры, оставляя за собой

красный след,

Саперы смотрят, нет ли каких повреждений, и приводят

в порядок, что можно,

Падение гранаты через расщепленную крышу, веерообразный

взрыв,

Свист летящих в вышину рук, ног, голов, дерева, камня, железа.

Опять мой генерал умирает, опять у него изо рта вырываются

клокочущие хриплые звуки, он яростно машет рукою

И выдыхает запекшимся горлом: "Думайте не обо мне... но об...

окопах..."

34

Теперь расскажу, что я мальчиком слышал в Техасе.

(Нет, не о паденье Аламо:

Некому рассказать о паденье Аламо,

Все были убиты в Аламо,

Все сто пятьдесят человек стали немыми в Аламо.)

Это повесть о хладнокровном убийстве четырехсот двенадцати

молодых людей.

Отступая, они образовали каре, их амуниция служила им

брустверами,

И когда они попали в окружение, они отняли у врага девятьсот

жизней, в девятикратном размере заставили они его

расплатиться вперед, их самих было в девять раз меньше,

Их полковник был ранен, у них не осталось патронов,

Они сдались на почетных условиях, получили бумагу с печатью,

сдали оружье и как военнопленные были отправлены

в тыл.

Это были лучшие из техасских ковбоев,

Первые в стрельбе, в пенье песен, в разгуле, в любовных делах,

Буйные, рослые, щедрые, красивые, гордые, любящие,

Бородатые, обожженные солнцем, в охотницкой привольной.

одежде,

И ни одному из них не было за тридцать.

На второй день, в воскресенье, их вывели повзводно и стали

убивать одного за другим; стояло красивое весеннее утро,

Работа началась в пять часов и к восьми была кончена.

Им скомандовали: "На колени!" - ни один не подчинился

команде,

Иные безумно и бесцельно рванулись вперед, иные оцепенели

и стояли навытяжку,

Иные упали тут же с простреленным виском или сердцем, живые

и мертвые в куче,

Недобитые раненые скребли землю ногтями, вновь приводимые

смотрели на них,

Полумертвые пытались уползти,

Их прикончили штыком или прикладом.

Подросток, еще не достигший семнадцати, так обхватил одного

из убийц, что понадобилось еще двое убийц, чтобы спасти

того.

Мальчик изодрал их одежду и облил всех троих своею кровью.

В одиннадцать часов началось сожжение трупов.

Таков рассказ об убийстве четырехсот двенадцати молодых

людей.

35

Хочешь послушать, как дрались в старину на морях?

Хочешь узнать, кто выиграл сражение при свете луны и звезд?

Послушай же старинную быль, что рассказывал мне отец моей

бабки - моряк.

Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил он),

Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было

упрямее их, и не будет вовек;

Когда вечер спустился на воду, он подошел к нам вплотную

и начал бешено палить вдоль бортов.

Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, дула наших орудий

касались орудий врага.