Иосиф Бродский - Стихи (2)

февраль 1981

Стихи о зимней кампании 1980-го года

«В полдневный зной в долине Дагестана…»

Скорость пули при низкой температуресильно зависит от свойств мишени,от стремленья согреться в мускулатуреторса, в сложных переплетеньях шеи.Камни лежат, как второе войско.Тень вжимается в суглинок поневоле.Небо — как осыпающаяся известка.Самолет растворяется в нем наподобье моли.И пружиной из вспоротого матрасаподнимается взрыв. Брызгающая воронкой,как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитатьсяв грунт, покрывается твердой пленкой.

Север, пастух и сеятель, гонит стадок морю, на Юг, распространяя холод.Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.Механический слон, задирая хоботв ужасе перед черной мышьюмины в снегу, изрыгает к горлуподступивший комок, одержимый мыслью,как Магомет, сдвинуть с места гору.Снег лежит на вершинах; небесная кладоваяотпускает им в полдень сухой избыток.Горы не двигаются, передаваясвою неподвижность телам убитых.

Заунывное пение славянинавечером в Азии. Мерзнущая, сыраячеловеческая свининалежит на полу караван-сарая.Тлеет кизяк, ноги окоченели;пахнет тряпьем, позабытой баней.Сны одинаковы, как шинели.Больше патронов, нежели воспоминаний,и во рту от многих «ура» осадок.Слава тем, кто, не поднимая взора,шли в абортарий в шестидесятых,спасая отечество от позора!

В чем содержанье жужжанья трутня?В чем — летательного аппарата?Жить становится так же трудно,как строить домик из виноградаили — карточные ансамбли.Все неустойчиво (раз — и сдуло):семьи, частные мысли, сакли.Над развалинами ауланочь. Ходя под себя мазутом,стынет железо. Луна от страхапотонуть в сапоге разутомпрячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.Ввезенная, сваленная как попалотишина. Растущая, как опара,пустота. Существуй на звездахжизнь, раздались бы аплодисменты,к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.Убийство — наивная форма смерти,тавтология, ария попугая,дело рук, как правило, цепкой бровьюмуху жизни ловящей в своих прицелахмолодежи, знакомой с кровьюпонаслышке или по ломке целок.

Натяни одеяло, вырой в трухе матрасаямку, заляг и слушай «уу» сирены.Новое оледененье — оледененье рабстванаползает на глобус. Его мореныподминают державы, воспоминанья, блузки.Бормоча, выкатывая орбиты,мы превращаемся в будущие моллюски,бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.Дует из коридора, скважин, квадратных окон.Поверни выключатель, свернись в калачик.Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.Утром уже не встать с карачек.

В стратосфере, всеми забыта, сучкалает, глядя в иллюминатор.«Шарик! Шарик! Прием. Я — Жучка».Шарик внизу, и на нем экватор.Как ошейник. Склоны, поля, оврагиповторяют своей белизною скулы.Краска стыда вся ушла на флаги.И в занесенной подклети курытоже, вздрагивая от побудки,кладут непорочного цвета яйца.Если что-то чернеет, то только буквы.Как следы уцелевшего чудом зайца.

1980

Полонез: вариация

Осень в твоем полушарьи кричит «курлы».С обнищавшей державы сползает границ подпруга.И, хотя окно не закрыто, уже углыпривыкают к сорочке, как к центру круга.А как лампу зажжешь, хоть строчи доносна себя в никуда, и перо — улика.Плюс могилы нет, чтоб исправить носв пианино ушедшего Фредерика.В полнолунье жнивье из чужой казнысеребром одаривает мочажина.Повернешься на бок к стене, и сныдвинут оттуда, как та дружина,через двор на зады, прорывать кольцоконопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.И затем что все на одно лицо,согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

Черепица фольварков да желтый цветштукатурки подворья, карнизы — бровью.Балагола одним колесом в кювет,либо — мерин копытом в луну коровью.И мелькают стога, завалившись в Буг,вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;и в распаханных тучах свинцовый плугне сулит добра площадям озимых.Твой холщовый подол, шерстяной чулок,как ничей ребенок, когтит репейник.На суровую нитку пространство впрокзашивает дождем — и прощай Коперник.Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цветтела с россыпью родинок застит платье.Для самой себя уже силуэт,ты упасть не способна ни в чьи объятья.

Понимаю, что можно любить сильней,безупречней. Что можно, как сын Кибелы,оценить темноту и, смешавшись с ней,выпасть незримо в твои пределы.Можно, пóру за пóрой, твои чертывоссоздать из молекул пером сугубым.Либо, в зеркало вперясь, сказать, что тыэто — я; потому что кого ж мы любим,как не себя? Но запишем судьбе очко:в нашем будущем, как бы брегет не медлил,уже взорвалась та бомба, чтооставляет нетронутой только мебель.Безразлично, кто от кого в бегах:ни пространство, ни время для нас не сводня,и к тому, как мы будем всегда, в веках,лучше привыкнуть уже сегодня.

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Венецианские строфы (1)

Сюзанне Зонтаг

Мокрая кóновязь пристани. Понурая ездоваямашет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.Скрипичные грифы гóндол покачиваются, издаваявразнобой тишину.Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,и рука, дотянуться до горлышка коротка,прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Ягокаменного платка.

Площадь пустынна, набережные безлюдны.Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:дева в шальварах наигрывает на лютнетакому же Мустафе.О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Позаизгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,писавших, что — от любви.

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.Одинокий каблук выстукивает диабаз.Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,отшатывается от васи выдыхает пар. Ночью мы разговариваемс собственным эхом; оно обдает тепломмраморный, гулкий, пустой аквариумс запотевшим стеклом.

За золотой чешуей всплывших в канале окон —масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!жаброй хлопая, лещ!От нечаянной встречи под потолком с богиней,сбросившей все с себя, кружится голова,и подъезды, чье нёбо воспалено ангинойлампочки, произносят «а».

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вúлись!Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овалзеркала! В епанче белый глубокий вырезкак волновал!Как сирокко — лагуну. Как посреди панелиздесь превращались юбки и панталоны в щи!Где они все теперь — эти маски, полишинели,перевертни, плащи?

Так меркнут люстры в опере; так на убыльк ночи идут в объеме медузами купола.Так сужается улица, вьющаяся как угорь,и площадь — как камбала.Так подбирает гребни, выпавшие из женскихвзбитых причесок, для дочерей Нерей,оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчугуличных фонарей.

Так смолкают оркестры. Город сродни попыткевоздуха удержать ноту от тишины,и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,плохо освещены.Только фальцет звезды меж телеграфных линий —там, где глубоким сном спит гражданин Перми.[5]Но вода аплодирует, и набережная — как иней,осевший на до-ре-ми.

И питомец Лоррена, согнув колено,спихивая, как за борт, буквы в конец строки,тщится рассудок предохранить от кренавыпитому вопреки.Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцемнежность не соскрести.

1982