Джордж Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ[154]

Visto ho Toscana, Lombardia, Romagna, quel monte che divide, e quel che serra Italia, e un mare e l'altro, che la bagna.

Джону Хобхаузу,[156] эсквайру

Венеция, 2 января 1818 г.

Мой дорогой Хобхауз!

Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни «Чайльд-Гарольда», и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясь с таким старым другом, я обращаюсь к другому, еще более старому и верному, который видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я еще больше в долгу за все, что дала мне в общественном смысле его просвещенная дружба, — хотя не мог не заслужить моей признательности и Чайльд-Гарольд, снискавший благосклонность публики, перешедшую с поэмы на ее автора, — к тому, с кем я давно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал в печали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах и верен в опасностях, — к моему другу, такому испытанному и такому нетребовательному, — к вам.

Тем самым я обращаюсь от поэзии к действительности и, посвящая вам в завершенном или, по крайней мере, в законченном виде мою поэму, — самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих произведений, — я надеюсь повысить цену самому себе рассказом о многих годах интимной дружбы с человеком образованным и честным. Таким, людям, как мы с вами, не пристало ни льстить, ни выслушивать лесть. Но искренняя похвала всегда позволена голосу дружбы. И совсем не ради вас, и даже не для других, но только для того, чтобы дать высказаться сердцу, ни прежде, ни потом не встречавшему доброжелателя, союзника в битвах с судьбой, — я подчеркиваю здесь ваши достоинства, вернее, преимущества, воздействие которых я испытал на себе. Даже дата этого письма, годовщина самого несчастного дня моей прошлой жизни,[157] — которая, впрочем, покуда меня поддерживает ваша дружба и мои собственные способности, не может отравить мое будущее, — станет отныне приятней нам обоим, ибо явится напоминанием о моей попытке выразить вам благодарность за неустанную заботу, равную которой немногим довелось повстречать, а кто встретил, тот, безусловно, начал лучше думать и обо всем человеческом роде, и о себе самом.

Нам посчастливилось проехать вместе, хотя и с перерывами, страны рыцарства, истории и легенды — Испанию, Грецию, Малую Азию и Италию; и чем были для нас несколько лет назад Афины и Константинополь, тем стали недавно Венеция и Рим. Моя поэма, или пилигрим, или оба вместе сопровождали меня с начала до конца. И, может быть, есть простительное тщеславие в том, что я с удовольствием думаю о поэме, которая в известной степени связывает меня с местами, где она возникала, и с предметами, которые охотно описывала. Если она оказалась недостойной этих чарующих, незабываемых мест, если она слабее наших воспоминаний и непосредственных впечатлений, то, как выражение тех чувств, которые вызывало во мне все это великое и прославленное, она была для меня источником наслаждений, когда писалась, и я не подозревал, что предметы, созданные воображением, могут внушить мне сожаление о том, что я с ними расстаюсь.

В последней песни пилигрим появляется реже, чем в предыдущих, и поэтому он менее отделим от автора, который говорит здесь от своего собственного лица. Объясняется это тем, что я устал последовательно проводить линию, которую все, кажется, решили не замечать. Подобно тому китайцу в «Гражданине мира» Голдсмита,[158] которому никто не хотел верить, что он китаец, я напрасно доказывал и воображал, будто мне это удалось, что пилигрима не следует смешивать с автором. Но боязнь утерять различие между ними и постоянное недовольство тем, что мои усилия ни к чему не приводят, настолько угнетали меня, что я решил затею эту бросить — и так и сделал. Мнения, высказанные и еще высказываемые по этому поводу, теперь уже не представляют интереса: произведение должно зависеть не от автора, а от самого себя. Писатель, не находящий в себе иных побуждений, кроме стремления к успеху, минутному или даже постоянному, успеху, который зависит от его литературных достижений, заслуживает общей участи писателей.

Мне хотелось коснуться в следующей песни, либо в тексте, либо в примечаниях, современного состояния итальянской литературы, а может быть, также и нравов. Но вскоре я убедился, что текст, в поставленных мною границах, едва ли может охватить всю путаницу внешних событий и вызываемых ими размышлений. Что же касается примечаний, которыми я, за немногими исключениями, обязан вашей помощи, то их пришлось ограничить только теми, которые служат разъяснению текста.

Кроме того, это деликатная и не очень благородная задача — говорить о литературе и нравах нации, такой несхожей с собственной. Это требует внимания и беспристрастия и могло бы вынудить нас — хотя мы отнюдь не принадлежим к числу невнимательных наблюдателей и профанов в языке и обычаях народа, среди которого недавно находились, — отнестись с недоверием к собственному суждению или, во всяком случае, отложить его, чтобы проверить свои познания. Разногласия партий, как в политике, так и в литературе, достигли или достигают такого ожесточения, что для иностранца стало почти невозможным сохранить беспристрастность. Достаточно процитировать — по крайней мере, для моей цели — то, что было сказано на их собственном и прекрасном языке: «Mi pare che in un paese tutto poetico, che vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte le vie diverse si possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto l'antico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima».[159]

Италия продолжает давать великие имена[160] — Канона, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрицци, Медзофанти, Май, Мустоксиди, Альетти и Вакка почти во всех отраслях искусства, науки и литературы обеспечивают нынешнему поколению почетное место, а кое в чем — даже самое высокое: Европа — весь мир — имеют только одного Канову. Альфьери где-то сказал:[161] «La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qualunque altra terra e che gli stessi atroci delitti che vi si commettono ne sono una prova».[162] Не подписываясь под второй половиной этой фразы, поскольку она представляет собой опасную доктрину, истинность которой можно опровергнуть более сильными доказательствами, хотя бы тем, что итальянцы нисколько не свирепее, чем их соседи, я скажу, что должен быть преднамеренно слепым или просто невежественным тот, кого не поражает исключительная одаренность этого народа, легкость их восприятия, быстрота понимания, пламенность духа, чувство красоты и, несмотря на неудачи многих революций, военные разрушения и потрясения Истории, — неугасимая жажда бессмертия, «бессмертия свободы». Когда мы ехали вдвоем вокруг стен Рима и слушали бесхитростную жалобу певших хором крестьян: «Рим! Рим! Рим не тот, каким он был!» — трудно было удержаться от сравнения этой грустной мелодии с вакхическим ревом торжествующих песен, которые несутся из лондонских таверн, напоминая о резне при Мон-Сен-Жан,[163] о том, как были преданы Генуя, Италия, Франция, весь мир[164] людьми, поведение которых вы сами описали в произведении, достойном лучших дней нашей истории.[165] А что до меня:

Non moverò mai cordaOve la turba di sue ciance assorda.[166]

Тем, что выиграла Италия при недавнем перемещении наций, англичанам нет нужды интересоваться, пока они не убедятся в том, что Англия выиграла нечто гораздо большее, чем постоянная армия и отмена Habeas corpus.[167] Пока им достаточно заниматься собственными делами. Что касается их действий за рубежами и особенно на Юге, истинно говорю вам, они получат возмездие, и притом — в недалеком будущем.

Желая вам, дорогой Хобхауз, благополучного и приятного возвращения в страну, процветание которой никому не может быть дороже, чем вам, я посвящаю вам эту поэму в ее законченном виде и повторяю, что неизменно остаюсь

Вашим преданным и любящим другом.

В Венеции на Ponte dei Sospiri,[168]Где супротив дворца стоит тюрьма,Где — зрелище единственное в мире! —Из волн встают и храмы и дома,Там бьет крылом История сама,И, догорая, рдеет солнце СлавыНад красотой, сводящею с ума,Над Марком, чей, доныне величавый,Лев перестал страшить и малые державы.

Морей царица, в башенном венце,Из теплых вод, как Анадиомена,С улыбкой превосходства на лицеОна взошла, прекрасна и надменна.Ее принцессы принимали веноПокорных стран, и сказочный ВостокВ полу ей сыпал все, что драгоценно.И сильный князь, как маленький князек,На пир к ней позванный, гордиться честью мог.

Но смолк напев Торкватовых октав,[169]И песня гондольера отзвучала,Дворцы дряхлеют, меркнет жизнь, устав,И не тревожит лютня сон канала.Лишь красота Природы не увяла.Искусства гибли, царства отцвели,Но для веков отчизна карнавалаОсталась, как мираж в пустой дали,Лицом Италии и празднеством Земли.

И в ней для нас еще есть обаянье:Не только прошлый блеск, не именаТеней, следящих в горестном молчанье,Как, дожей и богатства лишена,К упадку быстро клонится она, —Иным завоевать она сумелаГрядущие века и племена,И пусть ее величье оскудело,Но здесь возникли Пьер, и Шейлок, и Отелло,[170]

Творенья Мысли — не бездушный прах,Бессмертные, они веков светила,И с ними жизнь отрадней, в их лучахВсе то, что ненавистно и постыло,Что в смертном рабстве душу извратило,Иль заглушит, иль вытеснит сполнаЛикующая творческая сила,И, солнечна, безоблачно ясна,Сердцам иссохшим вновь цветы дарит весна.

Лишь там, средь них, прибежище осталосьДля верящих надежде, молодых,Для стариков, чей дух гнетет усталостьИ пустота. Как множество других,Из этих чувств и мой рождался стих,Но вещи есть, действительность которыхПрекрасней лучших вымыслов людских,Пленительней, чем всех фантазий ворох,Чем светлых муз миры и звезды в их просторах.

Их видел я, иль это было сном?Пришли — как явь, ушли — как сновиденья.Не знаю, что сказать о них в былом,Теперь они — игра воображенья.Я мог бы вызвать вновь без напряженьяИ сцен, и мыслей, им подобных, рой.Но мимо! Пусть умрут без выраженья!Для разума открылся мир иной,Иные голоса уже владеют мной.

Я изучил наречия другие,К чужим входил не чужестранцем я.Кто независим, тот в своей стихии,В какие ни попал бы он края, —И меж людей, и там, где нет жилья,Но я рожден на острове СвободыИ Разума — там родина моя,Туда стремлюсь! И пусть окончу годыНа берегах чужих, среди чужой Природы,

И мне по сердцу будет та страна,И там я буду тлеть в земле холодной —Моя душа! Ты в выборе вольна.На родину направь полет свободный,И да останусь в памяти народной,Пока язык Британии звучит,А если будет весь мой труд бесплодныйЗабыт людьми, как ныне я забыт,И равнодушие потомков оскорбит

Того, чьи песни жар в сердцах будили, —Могу ль роптать? Пусть в гордый пантеонВведут других, а на моей могилеПусть будет древний стих напечатлен:«Среди спартанцев был не лучшим он».[171]Шипами мной посаженного древа —Так суждено! — я сам окровавлен,И, примирясь, без горечи, без гневаЯ принимаю плод от своего посева.

Тоскует Адриатика-вдова:Где дож, где свадьбы праздник ежегодный?Как символ безутешного вдовстваРжавеет «Буцентавр»,[172] уже негодный.Лез Марка стал насмешкою бесплоднойНад славою, влачащейся в пыли,Над площадью, где, папе неугодный,Склонился император[173] и неслиДары Венеции земные короли.

Где сдался шваб[174] — австриец[175] твердо стал.Тот был унижен, этот — на престоле.Немало царств низверг столетий шквал,Немало вольных городов — в неволе.И не один, блиставший в главной роли,Как с гор лавина, сброшенный судьбой,Народ великий гаснет в жалкой доле, —Где Дандоло,[176] столетний и слепой,У византийских стен летящий первым в бой!

Пусть кони Марка[177] сбруей золотойИ бронзой блещут в ясную погоду,Давно грозил им Дориа[178] уздой —И что же? Ныне Габсбургам в угодуСвою тысячелетнюю свободуОплакивать Венеция должна;О, пусть уйдет, как водоросли в воду,В морскую глубь, в родную глубь она,Коль рабство для нее — спокойствия цена.

Ей был, как Тиру, дан великий взлет,И даже в кличке выражена сила:«Рассадник львов»[179] прозвал ее народ —За то, что флаг по всем морям носила,Что от Европы турок отразила.[180]О древний Крит, великой Трои брат!В твоих волнах — ее врагов могила.Лепанто, помнишь схватку двух армад?Ни время, ни тиран тех битв не умалят.

Но статуи стеклянные разбиты,Блистательные дожи спят в гробах,Лишь говорит дворец их знаменитыйО празднествах, собраньях и пирах.Чужим покорен меч, внушавший страх,И каждый дом — как прошлого гробница.На площадях, на улицах, мостахНапоминают чужеземцев лица,Что в тягостном плену Венеция томится.

Когда Афины шли на Сиракузы[181]И дрогнули, быть может, в первый раз,От рабьих пут лишь гимн афинской музы,Стих Еврипида, сотни граждан спас.[182]Их победитель, слыша скорбный гласИз уст сынов афинского народа,От колесницы их отпряг тотчасИ вместе с ними восхвалил рапсода,Чьей лирою была прославлена Свобода.

Венеция! Не в память старины,Не за дела, свершенные когда-то,Нет, цепи рабства снять с тебя должныУже за то, что и доныне святоТы чтишь, ты помнишь своего Торквато.Стыд нациям! Но Англии — двойной!Морей царица! Как сестру иль брата,Дитя морей своим щитом укрой.Ее закат настал, но далеко ли твой?

Венецию любил я с детских дней,Она была моей души кумиром,И в чудный град, рожденный из зыбей,Воспетый Радклиф,[183] Шиллером, Шекспиром,Всецело веря их высоким лирам,Стремился я, хотя не знал его.Но в бедствиях, почти забытый миром,Он сердцу стал еще родней того,Который был как свет, как жизнь, как волшебство!

Я вызываю тени прошлых лет,Я узнаю, Венеция, твой гений,Я нахожу во всем живой предметДля новых чувств и новых размышлений,Я словно жил в твоей поре весенней,И эти дни вошли в тот светлый рядНичем не истребимых впечатлений,Чей каждый звук, и цвет, и ароматПоддерживает жизнь в душе, прошедшей ад.

Но где растут стройней и выше ели?На высях гор, где камень да гранит,И где земля от стужи, и метели,И от альпийских бурь не оградит,И древние утесы им не щит.Стволы их крепнут, корни в твердь пуская,И гор достоин их могучий вид.Им нет соперниц. И как ель такая,И зреет и растет в борьбе душа людская.

Возникла жизнь — ей бремя не стряхнуть.Корнями вглубь вонзается страданьеВ бесплодную, иссушенную грудь.Но что ж — верблюд несет свой груз в молчанье!А волк и при последнем издыханьеНе стонет, — но ведь низменна их стать.Так если мы — высокие созданья,Не стыдно ли стонать или кричать?Наложим на уста молчания печать.

Страданье иль убьет, иль умирает,И вновь, невольник призрачных забот,Свой горький путь страдалец повторяетИ жизни ткань из той же нити ткет.Другой, устав, узнав душевный гнетИ обессилев, падает, в паденьеИзмяв тростник, неверный свой оплот.А третий мнит найти успокоенье —Чтоб вознестись иль пасть — в добре иль преступленье.

Но память прошлых горестей и бедБолезненна, как скорпиона жало.Он мал, он еле видим, жгучий след,Но он горит — и надобно так мало,Чтоб вспомнить то, что душу истерзало.Шум ветра — запах — звук — случайный взглядМелькнули — и душа затрепетала,Как будто электрический разрядЕе включает в цепь крушений, слез, утрат.

Как? Почему? Но кто проникнуть могВо тьму, где Духа молния родится?Мы чувствуем удар, потом ожог,И от него душа не исцелится.Пустяк, случайность — и всплывают лица,И сколько их, то близких, то чужих,Забытых иль успевших измениться,Любимых, безразличных, дорогих…Их мало, может быть, и все ж как много их!

Но в сторону увел я мысль мою.Вернись, мой стих, чтоб созерцать былое,Где меж руин руиной я стою,Где мертвое прекрасно, как живое,Где обрело величие земноеВ высоких добродетелях оплот,Где обитали боги и герои,Свободные — цари земли и вод, —И дух минувших дней вовеки не умрет.

Республика царей — иль граждан Рима!Италия, осталась прежней ты,Искусством и Природою любима,Земной эдем, обитель красоты,Где сорняки прекрасны, как цветы,Где благодатны, как сады, пустыни,В самом паденье — дивный край мечты,Где безупречность форм в любой руинеБессмертной прелестью пленяет мир доныне.

Взошла луна, но то не ночь — закатТеснит ее, полнебом обладая.Как в нимбах славы, Альп верхи горят.Фриулы[184] скрыла дымка голубая.На Западе, как радуга, играя,Перемешал все краски небосвод,И день уходит в Вечность, догорая,И, отраженный в глуби синих вод,Как остров чистых душ, Селены диск плывет!

А рядом с ней звезда — как две царицыНа полусфере неба. Но меж гор,На солнце рдея, марево клубится —Там ночи день еще дает отпор,И лишь природа разрешит их спор,А Бренты шум — как плач над скорбной урной,Как сдержанный, но горестный укор,И льнет ее поток темно-лазурныйК пурпурным розам, и закат пурпурный

Багрянцем брызжет в синий блеск воды,И, многоцветность неба отражая, —От пламени заката до звезды, —Вся в блестках вьется лента золотая.Но вскоре тень от края и до краяОбъемлет мир, и гаснет волшебство.День — как дельфин, который, умирая,Меняется в цветах — лишь для того,Чтоб стать в последний миг прекраснее всего.

Есть в Аркуа[185] гробница на столбах,Где спит в простом гробу без украшенийПевца Лауры одинокий прах.И здесь его паломник славит генийЗащитника страны от унижений —Того, кто спас Язык в годину зла,Но ту одну избрал для восхвалений,Кто лавра соименницей былаИ лавр бессмертия поэту принесла.

Здесь, в Аркуа, он жил, и здесь сошел онВ долину лет под кровлею своей.Зато крестьянин, гордым чувством полон, —А есть ли гордость выше и честней? —К могиле скромной позовет гостейИ в скромный домик будет верным гидом.Поэт был сам и ближе и роднейСелу в горах с широким, вольным видом,Чем пышным статуям и грозным пирамидам.

И тот, кто смертность ощутил свою,Приволье гор, укромное селеньеИль пинию, склоненную к ручью,Как дар воспримет, как благословенье.Там от надежд обманутых спасенье, —Пускай жужжат в долинах города,Он не вернется в их столпотворенье,Он не уйдет отсюда никогда.Тут солнце празднично — в его лучах вода,

Земля и горы, тысячи растений,Источник светлый, — все твои друзья,Здесь мудрость — ив бездеятельной лени,Когда часы у светлого ручьяТекут кристальны, как его струя.Жить учимся мы во дворце убогом,Но умирать — на лоне бытия,Где спесь и лесть остались за порогом,И человек — один и борется лишь с богом

Иль с демонами Духа, что хотятОслабить мысль и в сердце угнездиться,Изведавшем печаль и боль утрат, —В том сердце, что, как пойманная птица,Дрожит во тьме, тоскует и томится,И кажется, что ты для мук зачат,Для страшных мук, которым вечно длиться,Что солнце — кровь, земля — и тлен и смрад,Могила — ад, но ад — страшней, чем Дантов ад.

Феррара![186] Одиночеству не местоВ широкой симметричности твоей.Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте,Тиранов, мелкотравчатых князей,Из коих не один был лицедей —То друг искусства, просветитель новый.То, через час, отъявленный злодей,Присвоивший себе венок лавровый,Который до него лишь Дант носил суровый.

Их стыд и слава — Тассо! ПеречтиЕго стихи, пройди к ужасной клети,Где он погиб, чтобы в века войти, —Его Альфонсо[187] кинул в стены эти,Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети,Больничным адом нравственно убит,Он не остался в памяти столетий.Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт,А славу Тассо мир еще и ныне чтит,

Произнося с восторгом это имя,Твое же, сгнив, забылось бы давно,Когда бы злодеяньями своими,Как мерзкое, но прочное звено,В судьбу поэта не вплелось оно.И, облаченный княжеским нарядом,Альфонсо, ты презренен все равно —Раб, недостойный стать с поэтом рядом,Посмевший дар его душить тюремным смрадом.

Как бык, ты ел, — зачем? — чтоб умереть.Вся разница лишь в корме да в жилища,Его же нимб сиял и будет впредьСиять все ярче, радостней и чище,Хоть гневу Круски дал он много пищи,[188]Хоть Буало[189] не видел в нем добра(Апологет стряпни французов нищей —Докучных, как зуденье комара,Трескучих вымыслов бессильного пера).

Ты среди нас живешь священной тенью!Ты был, Торквато, обойден судьбой,Ты стал для стрел отравленных мишенью,Неуязвим и мертвый, как живой.И есть ли бард, сравнившийся с тобой?За триста лет поэтов много было,Но ты царишь один над их толпой.Так солнце есть, и никакая сила,Собрав его лучи, не повторит светила.

Да! Только средь его же земляковПредшественники были, мой читатель,Не менее великие. Таков«Божественной Комедии» создатель[190]Иль чудных небылиц изобретатель,Тот южный Скотт,[191] чей гений столь же смел,Кто, как романов рыцарских слагатель —Наш Ариосто северный, воспелЛюбовь, и женщину, и славу бранных дел.

Был молнией на бюсте АриостоВенец расплавлен и на землю сбит.Стихия дело разрешила просто:Железу лавром быть не надлежит.Как лавров Славы гром не сокрушит,Так сходство с лавром лишь глупца обманет.Но суеверье попусту дрожит:Рассудок трезвый по-другому взглянет —Гром освящает то, во что стрелою грянет.

Зачем печать высокой красоты,Италия! твоим проклятьем стала?Когда б была не столь прекрасна ты,От хищных орд ты меньше бы страдала.Ужель еще стыда и горя мало?Ты молча терпишь гнет чужих держав!Тебе ль не знать могущество кинжала!Восстань, восстань — и, кровопийц прогнав,Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!

Тогда бы ты, могуществом пугая,Ничьих желаний гнусных не влекла,И красота, доныне роковая,Твоим самоубийством не была.Войска бы не катились без числаВ долины Альп глумиться над тобою,И ты б чужих на помощь не звала,Сама не в силах дать отпор разбою, —Твоих заступников не стала бы рабою.

Я плавал в тех краях, где плавал другПредсмертной образованности Рима,Друг Цицерона.[192] Было все вокруг,Как в оны дни. Прошла Мегара мимо,Пирей маячил справа нелюдимо,Эгина[193] сзади. Слева вознесен,Белел Коринф.[194] А море еле зримоКачало лодку, и на всем был сон.Я видел ряд руин — все то, что видел он.

Руины! Сколько варварских халупПоставили столетья рядом с ними!И оттого, хотя он слаб и скуп,Останний луч зари, сиявшей в Риме,Он тем для нас прекрасней, тем любимей.Уже и Сервий лишь оплакать могВсе, от чего осталось только имя,Бег времени письмо его сберег,И в нем для нас большой и горестный урок.

И вслед за ним я в путевой тетрадкеПогибшим странам вздох мой посвятил.Он с грустью видел родину в упадке,Я над ее обломками грустил.В столетьях вырос длинный счет могил,На Рим великий буря налетела,И рухнул Рим,[195] и жар давно остылВ останках титанического тела.Но дух могучий зрим, и только плоть истлела.

Италия! Должны народы встатьЗа честь твою, раздоры отметая,Ты мать оружья, ты искусства мать,Ты веры нашей родина святая.К тебе стремятся — взять ключи от раяПаломники со всех земных широт.И верь, бесчестье матери карая,Европа вся на варваров пойдетИ пред тобой в слезах раскаянья падет.

Но вот нас манит мраморами Арно.В Этрурии[196] наследницу Афин[197]Приветствовать мы рады благодарно,Среди холмов зеленых, и долин,Зерна, и винограда, и маслин,Среди природы щедрой и здоровой,Где жизнь обильна, где неведом сплин,И к роскоши привел расцвет торговый,Зарю наук воззвав из тьмы средневековой.

Любви богиня силой красотыЗдесь каждый камень дивно оживила,И сам бессмертью причастишься ты,Когда тебя радушно примет вилла,[198]Где мощь искусства небо нам открылаЯзыческой гармонией резца,Которой и природа уступила,Признав победу древнего творца,Что создал идеал и тела и лица.

Ты смотришь, ты не в силах с ней проститься,Ты к ней пришел — и нет пути назад!В цепях за триумфальной колесницейИскусства следуй, ибо в плен ты взят.Но этот плен, о, как ему ты рад!На что здесь толки, споры, словопренья,Педантства и бессмыслицы парад!Нам голос мысли, чувства, крови, зреньяТвердит, что прав Парис и лишни заверенья.

Такой ли шла ты к принцу-пастуху,Такая ли к Анхизу приходила?Такая ли, покорствуя греху,Ты богу битв лукаво кровь мутила,Когда он видел глаз твоих светила,К твоей груди приникнув головой,А ты любви молила, ты любила,И поцелуев буре огневойОн отдавал уста, как раб смиренный твой.

Но бог, любя, не пел любовных песен,Он в красках чувство выразить не мог.Он был, как мы, влюбленный, бессловесен,И смертному уподоблялся бог.Часов любви не длит упрямый рок,Но смертный помнит краски, ароматы,Сердечный трепет — вечности залог,И памятью и опытом богатый,Ужели он не бог, творец подобных статуй!

Пусть, мудростью красуясь наживной,Художнической братьи обезьяна,Его эстетство — критик записнойТолкует нам изгиб ноги и стана,Рассказывая то, что несказанно,Но пусть зеркал не помрачает он,Где должен без малейшего изъянаПрекрасный образ, вечно отражен,Примером царственным сиять для смертных жен.

В священном Санта-Кроче[199] есть гробницы,Чьей славой Рим тысячекратно свят.И пусть ничто в веках не сохранитсяОт мощи, обреченной на распад,Они его бессмертье отстоят.Там звездный Галилей в одном приделе,В другом же, рядом с Альфиери, спятБуонаротти и Макиавелли,Отдав свой прах земле, им давшей колыбели.

Они бы, как стихии, вчетверомВесь мир создать могли. Промчатся годы,И может рухнуть царственный твой дом,Италия! Но волею ПриродыГигантов равных не дали народы,Царящие огнем своих армад.И, как твои ни обветшали своды,Их зори Возрожденья золотят,И дал Канову твой божественный закат.

Но где ж, Тоскана, где три брата кровных?[200]Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ!Где тот рассказчик ста новелл[201] любовных,Что в прозе был пленительный поэт?Иль потому он так пропал, их след,Что Смерть, как Жизнь, от нас их отделила?На родине им даже бюстов нет!Иль мрамора в Тоскане не хватило,Чтобы Флоренция сынов своих почтила?

Неблагодарный город! Где твой стыд?Как Сципион, храним чужою сенью,[202]Изгнанник твой, вдали твой Данте спит,[203]Хоть внуки всех причастных преступленьюПрощенья молят пред великой тенью.И лавр носил Петрарка не родной[204] —Он, обучивший сладостному пеньюВсех европейских бардов, — он не твой,Хотя ограблен был, как и рожден, тобой.[205]

Тебе Боккаччо завещал свой прах,Но в Пантеоне ль мастер несравненный?Напомнит ли хоть реквием в церквах,Что он возвел язык обыкновенныйВ Поэзию — мелодию сирены?Он мавзолея славы заслужил,Но и надгробье снял ханжа презренный,[206]И гению нет места средь могил,Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил.

Да, в Санта-Кроче величайших нет.Но что с того? Не так ли в Древнем Риме,Когда на имя Брута лег запрет,[207]Лишь слава Брута стала ощутимей.И Данте сон валами крепостнымиРавенна благодарная хранит.И в Аркуа кустами роз живымиПевца Лауры смертный холм увит.Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит.

Так пусть вельможам, герцогам-купцамВоздвиглись пирамиды из агата,Порфира, яшмы, — это льстит глупцам!Когда роса ложится в час закатаИль веет ночь дыханьем ароматаНа дерн могильный — вот он, мавзолейТитанам, уходящим без возврата.Насколько он прекрасней и теплейРоскошных мраморов над прахом королей!

Скульптура вместе с радужной сестройСобор над Арно в чудо превратила.Я свято чту искусств высокий строй,Но сердцу все ж иное чудо мило:Природа — море, облака, светила;Я рад воспеть шедевры галерей,Но даже то, что взор мой поразило,Не рвется песней из души моей.Есть мир совсем иной, где мой клинок верней.

Где зыблется в теснине Тразимена,Где для мечты — ее желанный дом.Здесь победила хитрость Карфагена,[208]И, слишком рано гордый торжеством,Увидел Рим орлов своих разгром,Не угадав засаду Ганнибала,И, как поток, в ущелье роковомКровь римская лилась и клокотала,И, рухнув, точно лес от буревала,

Горой лежали мертвые тела, —Храбрейшим, лучшим не было спасенья,И жажда крови так сильна была,Что, видя смерть, в безумстве исступленьяНикто не замечал землетрясенья,Хотя бы вдруг разверзшийся провал,Усугубляя ужас истребленья,Коней, слонов и воинов глотал.Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.

Земля была под ними как челнок,Их уносивший в вечность, без кормила,И руль держать никто из них не мог,Затем что в них бушующая силаСамой Природы голос подавила —Тот страх, который гонит вдаль стада,Взметает птиц, когда гроза завыла,И сковывает бледные уста, —Так, словно человек умолкнул навсегда.

Как Тразимена изменилась ныне!Лежит, как щит серебряный, светла.Кругом покой. Лишь мирный плуг в долинеЗемле наносит раны без числа.Там, где лежали густо их тела,Разросся лес. И лишь одна приметаТого, что кровь когда-то здесь текла,Осталась для забывчивого света:Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто.[209]

А ты, Клитумн, о светлая волна,Кристалл текучий, где порой, нагая,Купается, в струях отражена,Собой любуясь, нимфа молодая;Прозрачной влагой берега питая,О, зеркало девичьей красоты,О, благосклонный бог родного края,Забыв войну, растишь и холишь тыМолочно-белый скот, и травы, и цветы.

Лишь небольшой, но стильный, стройный храм,Как память лет, что в битвах отгремели,Глядит с холма, ближайшего к волнам,И видно, как в прозрачной их купелиГоняются и прыгают форели,А там, где безмятежна глубина,Нимфеи спят, колышась еле-еле,И, свежести пленительной полна,Пришельца сказками баюкает волна.

Благословен долины этой гений!Когда, устав за долгий переход,Пьешь полной грудью аромат растений,И вдруг в лицо прохладою дохнет,И, наконец, ты, смыв и пыль и пот,Садишься в тень, на склон реки отлогий,Сама душа Природе гимн поет,Дарующей такой приют в дороге,Где далеко и жизнь, и все ее тревоги.

Но как шумит вода! С горы в долинуГигантской белопенною стеной —Стеной воды! — свергается Велико,Все обдавая бурей водяной.Пучина Орка! Флегетон шальной!Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом,И смертным потом — пеной ледяной —Бьет, хлещет по утесистым громадам,Как бы глумящимся над злобным водопадом,

Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес,Как туча громоносная в апреле,Дождем струятся на поля, на лес,Чтобы они смарагдом зеленели,Не увядая. В тьму бездонной щелиСтихия низвергается, и вотИз бездны к небу глыбы полетели,Низринутые вглубь с родных высотИ вновь летящие, как ядра, в небосвод,

Наперекор столбу воды, которыйТак буйно крутит и швыряет их,Как будто море, прорывая горы,Стремится к свету из глубин земныхИ хаос бьется в муках родовых —Не скажешь: рек источник жизнедарный!Нет, он, как Вечность, страшен для живых,Зеленый, белый, голубой, янтарный,Обворожающий, но лютый и коварный.

О, Красоты и Ужаса игра!По кромке волн, от края и до края,Надеждой подле смертного одраИрида светит, радугой играя,Как в адской бездне луч зари, живая,Нарядна, лучезарна и нежна,Над этим мутным бешенством сияя,В мильонах шумных брызг отражена,Как на Безумие — Любовь, глядит она,

И вновь я на лесистых Апеннинах —Подобьях Альп. Когда б до этих порЯ не бывал на ледяных вершинах,Не слышал, как шумит под фирном борИ с грохотом летят лавины с гор,Я здесь бы восхищался непрестанно,Но Юнгфрау мой чаровала взор,Я видел выси мрачного Монблана,Громовершинную, в одежде из тумана,

Химари — и Парнас, и лет орлов,Над ним как бы соперничавших славой,Взмывавших выше гор и облаков;Я любовался Этной величавой,Я, как троянец, озирал дубравыЛесистой Иды, я видал Афон,Олимп, Соракт, уже не белоглавый,Лишь тем попавший в ряд таких имен,Что был Горацием в стихах прославлен он,

Девятым валом вставший средь равнины,Застывший на изломе водопад, —Кто любит дух классической рутины,Пусть эхо будит музыкой цитат.Я ненавидел этот школьный ад,Где мы латынь зубрили слово в слово,И то, что слушал столько лет назад,Я не хочу теперь услышать снова,Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово

Вколачивалось в память. С той порыЯ, правда, понял важность просвещенья,Я стал ценить познания дары,Но, вспоминая школьные мученья,Я не могу внимать без отвращеньяИным стихам. Когда бы педагогПозволил мне читать без принужденья, —Как знать, — я сам бы полюбить их мог,Но от зубрежки мне постыл их важный слог.

Прощай, Гораций, ты мне ненавистен,И горе мне! Твоя ль вина, старик,Что красотой твоих высоких истинЯ не пленен, хоть знаю твой язык.Как моралист, ты глубже всех постигСуть жизни нашей. Ты сатирой жгучейНе оскорблял, хоть резал напрямик.Ты знал, как бог, искусства строй певучий,И все ж простимся — здесь, на Апеннинской круче.

Рим! Родина! Земля моей мечты!Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали,Взгляни на мать погибших царств — и тыПоймешь, как жалки все твои печали.Молчи о них! Пройди на Тибр и дале,Меж кипарисов, где сова кричит,Где цирки, храмы, троны отблистали,И однодневных не считай обид:Здесь мир, огромный мир в пыли веков лежит.

О Древний Рим! Лишенный древних прав,Как Ниобея — без детей, без трона,Стоишь ты молча, свой же кенотаф.Останков нет в гробнице Сципиона,Как нет могил, где спал во время оноПрах сыновей твоих и дочерей.Лишь мутный Тибр струится неуклонноВдоль мраморов безлюдных пустырей.Встань, желтая волна, и скорбь веков залей!

Пожары, войны, бунты, гунн и гот, —О, смерч над семихолмною столицей!И Рим слабел, и грянул страшный год:Где шли в цепях, бывало, вереницейЦари за триумфальной колесницей,Там варвар стал надменною пятойНа Капитолий. Мрачною гробницейПростерся Рим, пустынный и немой.Кто скажет: «Он был здесь», — когда двойною тьмой,

Двойною тьмой — незнанья и столетийЗакрыт его гигантский силуэт,И мы идем на ощупь в бледном свете;Есть карты мира, карты звезд, планет,Познание идет путем побед,Но Рим лежит неведомой пустыней,Где только память пролагает след.Мы «Эврика!» кричим подчас и ныне,Но то пустой мираж, подсказка стертых линий.

О Рим! Не ты ль изведал торжествоТрехсот триумфов![210] В некий день священныйНе твой ли Брут вонзил кинжал в того,Кто стать мечтал диктатором вселенной!Тит Ливии, да Вергилий вдохновенный,Да Цицерон — в них воскресает Рим.Все остальное — прах и пепел бренный,И Рим свободный — он неповторим!Его блестящих глаз мы больше не узрим.

Ты, кто орлов над Азией простерИ рвался дальше в бранном увлеченье,Ты, Сулла,