Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира
Берлинское
Что ж? От озноба и простуды —Горячий грог или коньяк.Здесь музыка, и звон посуды,И лиловатый полумрак.
А там, за толстым и огромнымОтполированным стеклом,Как бы в аквариуме темном,В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваиПлывут между подводных лип,Как электрические стаиСветящихся ленивых рыб.
И там, скользя в ночную гнилость,На толще чуждого стеклаВ вагонных окнах отразиласьПоверхность моего стола, —
И, проникая в жизнь чужую,Вдруг с отвращеньем узнаюОтрубленную, неживую,Ночную голову мою.
14–24 сентября 1922 Берлин«С берлинской улицы…»
С берлинской улицыВверху луна видна.В берлинских улицахЛюдская тень длинна.
Дома — как демоны,Между домами — мрак;Шеренги демонов,И между них — сквозняк.
Дневные помыслы,Дневные души — прочь:Дневные помыслыПерешагнули в ночь.
Опустошенные,На перекрестки тьмы,Как ведьмы, по троеТогда выходим мы.
Нечеловечий дух,Нечеловечья речь —И песьи головыПоверх сутулых плеч.
Зеленой точкоюГлядит луна из глаз,Сухим неистовствомОбуревая нас.
В асфальтном зеркалеСухой и мутный блеск —И электрическийНад волосами треск.
Октябрь 1922, Берлин 24 февраля 1923, SaarowAn Mariechen[1]
Зачем ты за пивною стойкой?Пристала ли тебе она?Здесь нужно быть девицей бойкой, —Ты нездорова и бледна.
С какой-то розою огромнойУ нецелованных грудей, —А смертный венчик, самый скромный,Украсил бы тебя милей.
Ведь так прекрасно, так нетленноСкончаться рано, до греха.Родители же непременноТебе отыщут жениха.
Так называемый хорошийИ вправду — честный человекПерегрузит тяжелой ношейТвой слабый, твой короткий век.
Уж лучше бы — я еле смеюПодумать про себя о том —Попасться бы тебе злодеюВ пустынной роще, вечерком.
Уж лучше в несколько мгновенийИ стыд узнать, и смерть принять,И двух истлений, двух растленийНе разделять, не разлучать.
Лежать бы в платьице измятомОдной, в березняке густом,И нож под левым, лиловатым,Еще девическим соском.
20–21 июля 1923 Берлин«Было на улице полутемно…»
Было на улице полутемно.Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,Быстрая тень со стены сорвалась —
Счастлив, кто падает вниз головой:Мир для него хоть на миг — а иной.
23 декабря 1922 Saarow«Нет, не найду сегодня пищи я…»
Нет, не найду сегодня пищи яДля утешительной мечты:Одни шарманщики, да нищие,Да дождь — всё с той же высоты.
Тускнеет в лужах электричество,Нисходит предвечерний мракНа идиотское количествоСерощетинистых собак.
Та — ткнется мордою нечистоюИ, повернувшись, отбежит,Другая лапою когтистоюСкребет обшмыганный гранит.
Те — жилятся, присев на корточки,Повесив набок языки, —А их из самой верхней форточкиЗовут хозяйские свистки.
Всё высвистано, прособачено.Вот так и шлепай по грязи,Пока не вздрогнет сердце, схваченоВнезапным треском жалюзи.
23 марта — 10 июня 1923 SaarowДачное
Уродики, уродища, уродыВесь день озерные мутили воды.
Теперь над озером ненастье, мрак,В траве — лягушечий зеленый квак,
Огни на дачах гаснут понемногу,Клубки червей полезли на дорогу,
А вдалеке, где всё затерла мгла,Тупая граммофонная игла
Шатается по рытвинам царапинИ из трубы еще рычит Шаляпин.
На мокрый мир нисходит угомон…Лишь кое-где, топча сырой газон,
Блудливые невесты с женихамиСлипаются, накрытые зонтами,
А к ним под юбки лазит с фонаремПолуслепой, широкоротый гном.
10 июня 1923, Saarow 31 августа 1924, CauswayПод землей
Где пахнет черною карболкойИ провонявшею землейСтоит, склоняя профиль колкий,Пред изразцовою стеной.
Не отойдет, не обернется,Лишь весь качается слегкаДа как-то судорожно бьетсяПотертый локоть сюртука.
Заходят школьники, солдатыРабочий в блузе голубой —Он всё стоит, к стене прижатыйСвоею дикою мечтой.
Здесь создает и разрушаетОн сладострастные миры,А из соседней конурыЗа ним старуха наблюдает.
Потом в открывшуюся дверьВидны подушки, стулья, склянки.Вошла — и слышатся теперьОбрывки злобной перебранки.
Потом вонючая метлаБезумца гонит из угла.
И вот, из полутьмы глубокойСтарик сутулый, но высокий,В таком почтенном сюртуке,В когда-то модном котелке,Идет по лестнице широкой,Как тень Аида — в белый свет,В берлинский день, в блестящий бред.А солнце ясно, небо сине,А сверху синяя пустыня…И злость, и скорбь моя кипит,И трость моя в чужой гранитНеумолкаемо стучит.
21 сентября 1923 Берлин«Всё каменное. В каменный пролет…»
Всё каменное. В каменный пролетУходит ночь. В подъездах, у ворот —
Как изваянья — слипшиеся пары.И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.
Бренчит о камень ключ, гремит засов.Ходи по камню до пяти часов,
Жди: резкий ветер дунет в окариноПо скважинам громоздкого Берлина —
И грубый день взойдет из-за домовНад мачехой российских городов.
23 сентября 1923 Берлин«Встаю расслабленный с постели…»
Встаю расслабленный с постели.Не с Богом бился я в ночи, —Но тайно сквозь меня летелиКолючих радио лучи.
И мнится: где-то в теле живы,Бегут по жилам до сих порМосквы бунтарские призывыИ бирж всесветный разговор.
Незаглушимо и сумбурноПересеклись в моей тишиНочные голоса МельбурнаС ночными знаньями души.
И чьи-то имена, и цифрыВонзаются в разъятый мозг,Врываются в глухие шифрыРазряды океанских гроз.
Хожу — и в ужасе внимаюШум, не внимаемый никем.Руками уши зажимаю —Всё тот же звук! А между тем…
О, если бы вы знали сами,Европы темные сыны,Какими вы еще лучамиНеощутимо пронзены!
5—10 февраля 1923 SaarowХранилище
