Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира

Из дневника

Должно быть, жизнь и хороша,Да что поймешь ты в ней, спешаМежду купелию и моргом,Когда мытарится душаТо отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинецВсё толще над мечтой понурой, —Вот и дуреешь наконец,Как любознательный кузнецНад просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,Пора не бодрствовать, а спать,Как спит зародыш крутолобый,И мягкой вечностью опятьОбволокнуться, как утробой.

Перед зеркалом

Nel mezzo del cammin di nostra vita[2]Я, я, я. Что за дикое слово!Неужели вон тот — это я?Разве мама любила такого,Желто-серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах, —Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные спорыВсю мальчишечью вкладывал прыть, —Это я, тот же самый, которыйНа трагические разговорыНаучился молчать и шутить?

Впрочем — так и всегда на срединеРокового земного пути:От ничтожной причины — к причине,А глядишь — заплутался в пустыне,И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Виргилия нет за плечами, —Только есть одиночество — в рамеГоворящего правду стекла.

Окна во двор

Несчастный дурак в колодце двораПричитает сегодня с утра,И лишнего нет у меня башмака,Чтобы бросить его в дурака.

… … … … … … … … … … … …

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,Баюкают няньки крикливых ребят.С улыбкой сидит у окошка глухой,Зачарован своей тишиной.

… … … … … … … … … … … …

Курносый актер перед пыльным трюмоЦелует портреты и пишет письмо, —И, честно гонясь за правдивой игрой,В шестнадцатый раз умирает герой.

… … … … … … … … … … … …

Отец уж надел котелок и пальто,Но вернулся, бледный как труп:«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,Что не любит луковый суп!»

… … … … … … … … … … … …

Небритый старик, отодвинув кровать,Забивает старательно гвоздь,Но сегодня успеет ему помешатьИдущий по лестнице гость.

… … … … … … … … … … … …

Рабочий лежит на постели в цветах.Очки на столе, медяки на глазах.Подвязана челюсть, к ладони ладонь.Сегодня в лед, а завтра в огонь.

… … … … … … … … … … … …

Что верно, то верно! Нельзя же силкомДевчонку тащить на кровать!Ей нужно сначала стихи почитать,Потом угостить вином…

… … … … … … … … … … … …

Вода запищала в стене глубоко:Должно быть, по трубам бежать нелегко,Всегда в тесноте и всегда в темноте,В такой темноте и в такой тесноте!

Бедные рифмы

Всю неделю над мелкой поживойЗадыхаться, тощать и дрожать,По субботам с женой некрасивойНад бокалом, обнявшись, дремать,

В воскресенье на чахлую травуЕхать в поезде, плед разложить,И опять задремать, и забавуКаждый раз в этом всем находить,

И обратно тащить на квартируЭтот плед, и жену, и пиджак,И ни разу по пледу и мируКулаком не ударить вот так, —

О, в таком непреложном законе,В заповедном смиренье такомПузырьки только могут в сифоне —Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

«Сквозь ненастный зимний денек…»

Сквозь ненастный зимний денекУ него сундук, у нее мешок —

По паркету парижских лужКовыляют жена и муж.

Я за ними долго шагал,И пришли они на вокзал.Жена молчала, и муж молчал.

И о чем говорить, мой друг?У нее мешок, у него сундук…С каблуком топотал каблук.

Баллада («Мне невозможно быть собой…»)

Мне невозможно быть собой,Мне хочется сойти с ума,Когда с беременной женойИдет безрукий в синема.

Мне лиру ангел подает,Мне мир прозрачен, как стекло,А он сейчас разинет ротПред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный векВлачит в неравенстве такомБеззлобный, смирный человекС опустошенным рукавом?

Мне хочется сойти с ума,Когда с беременной женойБезрукий прочь из синемаИдет по улице домой.

Ремянный бич я достаюС протяжным окриком тогдаИ ангелов наотмашь бью,И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.Так с венетийских площадейПугливо голуби неслисьОт ног возлюбленной моей.

Тогда, прилично шляпу сняв,К безрукому я подхожу,Тихонько трогаю рукавИ речь такую завожу:

«Pardon, monsieur[3], когда в адуЗа жизнь надменную моюЯ казнь достойную найду,А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,Юдоль земную созерцать,Напевы дивные внимать,Крылами белыми сиять, —

Тогда с прохладнейших высотМне сбросьте перышко одно:Пускай снежинкой упадетНа грудь спаленную оно».

Стоит безрукий предо мнойИ улыбается слегка,И удаляется с женой,Не приподнявши котелка.

Джон Боттом

Джон Боттом славный был портной,   Его весь Рэстон знал.Кроил он складно, прочно шил   И дорого не брал.

В опрятном домике он жил   С любимою женойИ то иглой, то утюгом   Работал день-деньской.

Заказы Боттому несли,   Порой издалека.Была привинчена к дверям   Чугунная рука.

Тук-тук — заказчик постучит,   Откроет Мэри дверь, —Бери-ка, Боттом, карандаш,   Записывай да мерь.

Но раз… Иль это только так   Почудилось слегка? —Как будто стукнула сильней   Чугунная рука.

Проклятье вечное тебе,   Четырнадцатый год!..Потом и Боттому пришел,   Как всем другим, черед.

И с верной Мэри целый день   Прощался верный Джон,И целый день на домик свой   Глядел со всех сторон.

И Мэри так ему мила,   И домик так хорош,Да что тут делать? Всё равно:   С собой не заберешь.

Взял Боттом карточку жены   Да прядь ее волос,И через день на континент   Его корабль увез.

Сражался храбро Джон, как все,   Как долг и честь велят,А в ночь на третье февраля   Попал в него снаряд.

Осколок грудь ему пробил,   Он умер в ту же ночь,И руку правую его   Снесло снарядом прочь.

Германцы, выбив наших вон,   Нахлынули в окоп,И Джона утром унесли   И положили в гроб.

И руку мертвую нашли   Оттуда за верстуИ положили на груди…   Одна беда — не ту.

Рука-то плотничья была,   В мозолях. Бедный Джон!В такой руке держать иглу   Никак не смог бы он.

И возмутилася тогда   Его душа в раю:«К чему мне плотничья рука?   Отдайте мне мою!

Я ею двадцать лет кроил   И на любой фасон!На ней колечко с бирюзой,   Я без нее не Джон!

Пускай я грешник и злодей,   А плотник был святой, —Но невозможно мне никак   Лежать с его рукой!»

Так на блаженных высотах   Всё сокрушался Джон,Но хором ангельской хвалы   Был голос заглушен.

А между тем его жене   Полковник написал,Что Джон сражался как герой   И без вести пропал.

Два года плакала вдова:   «О Джон, мой милый Джон!Мне и могилы не найти,   Где прах твой погребен!..»

Ослабли немцы наконец.   Их били мы, как моль.И вот — Версальский, строгий мир   Им прописал король.

А к той могиле, где лежал   Неведомый герой,Однажды маршалы пришли   Нарядною толпой.

И вырыт был достойный Джон,   И в Лондон отвезен,И под салют, под шум знамен   В аббатстве погребен.

И сам король за гробом шел,   И плакал весь народ.И подивился Джон с небес   На весь такой почет.

И даже участью своей   Гордиться стал слегка.Одно печалило его,   Одна беда — рука!

Рука-то плотничья была,   В мозолях… Бедный Джон!В такой руке держать иглу   Никак не смог бы он.

И много скорбных матерей   И много верных женК его могиле каждый день   Ходили на поклон.

И только Мэри нет как нет.   Проходит круглый год —В далеком Рэстоне она   Всё так же слезы льет:

«Покинул Мэри ты свою,   О Джон, жестокий Джон!Ах, и могилы не найти,   Где прах твой погребен!»

   Ее соседи в Лондон шлют,В аббатство, где один   Лежит безвестный, общий всемОтец, и муж, и сын.

Но плачет Мэри: «Не хочу!   Я Джону лишь верна!К чему мне общий и ничей?   Я Джонова жена!»

Всё это видел Джон с небес   И возроптал опять.И пред апостолом Петром   Решился он предстать.

И так сказал: «Апостол Петр,   Слыхал я стороной,Что сходят мертвые к живым   Полночною порой.

Так приоткрой свои врата,   Дай мне хоть как-нибудьЯвиться призраком жене   И только ей шепнуть,

Что это я, что это я,   Не кто-нибудь, а ДжонПод безымянною плитой   В аббатстве погребен.

Что это я, что это я   Лежу в гробу глухом —Со мной постылая рука,   Земля во рту моем».

Ключи встряхнул апостол Петр   И строго молвил так:   «То — души грешные. Тебе ж —Никак нельзя, никак».

И молча, с дикою тоской   Пошел Джон Боттом прочь,И всё томится он с тех пор,   И рай ему невмочь.

В селенье света дух его   Суров и омрачен,И на торжественный свой гроб   Смотреть не хочет он.

Звезды