Евгений Евтушенко - Братская ГЭС
ДИСПЕТЧЕР СВЕТА
Я диспетчер света, Изя Крамер.Ток я шлю крестьянину, врачу,двигаю контейнеры и краныи кинокомедии кручу.Где-то в переулочках неслышных,обнимаясь, бродят, как всегда.Изя Крамер светит вам не слишком?Я могу убавить, если да.У меня по личной части скверно.До сих пор жены все нет и нет.Сорок лет не старость, это верно,только и не юность сорок лет.О своей судьбе я не жалею,отчего же все-таки тогдазубы у меня из нержавейки,да и голова седым-седа!Вот стою за пультом над водою,думаю про это и про то,а меня на белом свете двое,и не знает этого никто.Я и здесь и в то же время где-то.Здесь — дела, а там — тела, тела…Проволока рижского геттонадвое меня разодрала.Оба Изи в этой самой коже.Жарко одному, другой дрожит.Одному кричат: «Здорово, кореш!» —а другому: «Эй, пархатый жид!»И у одного, в тайге рождаясь,просят света дети-города,у другого к рукаву прижаласьжелтая несчастная звезда.Но другому на звезду, на кепкусыплется черемуховый цвет,а семнадцать лет — они и в гетто,что ни говори, семнадцать лет.Тело жадно дышит сквозь отрепьяи чего-то просит у весны…А у Ривы, как молитва ребе,волосы туманны и длинны.Пьяные эсесовцы глумливошляются по гетто до зари…А глаза у Ривы — словно взрывы,черные они, с огнем внутри.Молится она окаменело,но молиться губы не хотяти к моим, таким же неумелым,шелушась, по воздуху летят!И, забыв о голоде и смерти,полные особенным, своим,мы на симфоническом концертев складе продовольственном сидим.Пальцы на ходу дыханьем грея,к нам выходит крошечный оркестр.Исполнять Бетховена евреямразрешило все-таки эсэс.Хилые, на ящиках фанерных,поднимают скрипки старички,и по нервам, по гудящим нервампляшут исступленные смычки.И звучат бомбежки ураганно,хоры мертвых женщин и детей,и вступают гулко и органнотрубы где-то ждущих нас печей.Ваша кровь, Майданек и Освенцим,из-под пианинных клавиш бьет,и, бушуя, — немец против немцев, —Людвиг ван Бетховен восстает!Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,прет на нас эсэсовцев толпа…Бедный гений, сделали приманкойбогом осененного тебя.И опять на пытки и на мукитащит нас куда-то солдатня.Людвиг ван Бетховен, чьи-то рукиотдирают Риву от меня!Наш концлагерь птицы облетают,стороною облака плывут.Крысы в нем и то не обитают,ну, а люди пробуют — живут.Я не сплю, на вшивых нарах лежа,и одна молитва у меня:«Как меня, не мучай Риву, боже,сделай так, чтоб Рива умерла!»Но однажды, землю молчаливорядом с женским лагерем долбя,я чуть не кричу… я вижу Риву,словно призрак, около себя.А она стоит, почти незримаот прозрачной детской худобы,колыхаясь, будто струйка дымаиз кирпичной лагерной трубы.И живая или неживая —не пойму… Как в сон погружена,мертвенно матрасы набиваетчеловечьим волосом она.Рядом ходит немка, руки в бедра,созерцая этот страшный труд.Сапоги скрипят, сверкают больно.Сапоги новехонькие. Жмут.«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!Подойди! А ну-ка помоги!»Я рыдаю. С ног ее икрастыхстягивает Рива сапоги.«Поживее! Плетки захотела!Посильней тяни! — И в грудь пинком. —А теперь их разноси мне, стерва!Надевай! Надела? Марш бегом!»И бежит, бежит по кругу Рива,спотыкаясь посреди камней,и солдат лоснящиеся рылас вышек ухмыляются над ней.Боже, я просил ей смерти, помнишь?Почему она еще живет?Я кричу, бросаюсь ей на помощь,мне товарищ затыкает рот.И она бежит, бежит по кругу,падает, встает, лицо в крови.Боже, протяни ей свою руку,навсегда ее останови!Боже, я опять прошу об этом!Милосердный боже, так нельзя!Солнце, словно лагерный прожектор,Риве бьет в безумные глаза.Падает… К сырой земле прижаласьдевичья седая голова.Наконец-то вспомнил бог про жалость.Бог услышал, Рива: ты мертва…Я диспетчер света, Изя Крамер.Я огнями ГЭС на вас гляжу,грохочу электротракторамии электровозами гужу.Где-то на бетховенском концертевы сидите, — может быть, с женой,ну, а я — вас это не рассердит? —около сажусь, на приставной.Впрочем, это там не я, а кто-то…Людвиг ван Бетховен, я сейчасна пюпитрах освещаю нотыиз тайги, стирая слезы с глаз.И, платя за свет в квартире вашей,счет кладя с небрежностью в буфет,помните, какой ценою страшнойИзя Крамер заплатил за свет.Знает Изя: много надо света,чтоб не видеть больше мне и вамни колючей проволоки геттои ни звезд, примерзших к рукавам.Чтобы над евреями бесчестноне глумился сытый чей-то смех,чтобы слово «жид» навек исчезло,не позоря слова «человек»!Этот Изя кое-что да значит —Ангара у ног его лежит,ну, а где-то Изя плачет, плачет,ну, а Рива все бежит, бежит…
НЕ УМИРАЙ, ИВАН СТЕПАНЫЧ
Не умирай, Иван Степаныч,не умирай, не умирай…Нехорошо ты поступаешь,бросая свой родимый край.Лежишь ты в Братской горбольнице,седобородый, у окна,а над тобой сиделки, шприцыи белизна, и белизна.Ты и обласкан и ухожен,и здесь просторная изба,но ты уходишь, ты уходишь,Иван Степаныч, из себя.Иван Степаныч, верь в леченье,Иван Степаныч, не спеши…Но тело медленно легчеет,освобождаясь от души.И твои руки тянет, тянеткакой-то силой роковойземля, темнея под ногтями,соединиться вновь с землей.Ты жил на крохотной заимкев низовье самом Ангары,и землю знал ты до землинкиеще с мальчишеской поры.И, как земля, тебе знакомабыла от века Ангара,ее суровые законы,ее пороги, шивера.Ты всяким слухам супротивноне мог поверить целый год,что поперек нее плотинастоит и людям свет дает.Но ты, в раздумьях трудных глядяна точки красненькие «ТУ»,котомку все-таки наладилда и поплыл на верхоту.И вот увидел ты плотину,и вот увидел нашу ГЭС,и, щуплый, седенький, притихловезде с котомочкою лез.Не слыша окриков и шуток,цементной пылью весь покрыт,плотину ты, не веря, щупали убеждался: да, стоит.И вдруг в глазах все покачнулосьи вбок плотину повело,и сердце словно бы споткнулось —устало сердце, подвело.И ты упал у поворотаи руки странно распростер…«Вставай ты, дедушка, ну что ты?» —рыдал молоденький шофер.Не умирай, Иван Степаныч,не умирай, не умирай…Нехорошо ты поступаешь,бросая свой родимый край.Когда к Берлину шли солдаты,то, набираясь к битвам сил,они варили концентраты,а эту гречку ты растил.Врачи, прошу вас, помогите,его смогите пробудить…Ну что ж, Берлина победитель,ты смерть не можешь победить?Летят по воздуху ракеты,и космонавты в них сидят.На спичках даже их портреты…А хлеб-то твой они едят.Вот пьют геологи сгущенку,вторгаясь в дальние края,а это рыжую Буренкудоила старая твоя.И пусть у пихт широколапыхпойдет за гробом весь народ,и пусть, в молчанье снявши шляпы,за ним правительство идет.И пусть красивыми стихаминапишут люди, ставя крест,что здесь лежит Иван Степаныч —создатель спутников и ГЭС.
ТЕНИ НАШИХ ЛЮБИМЫХ
Есть обычай строителей,древней Элладой завещанный:если строишь ты дом,то в особенно солнечный деньдолжен ты против солнцапоставить любимую женщинуи потом начинать,первый камень кладя в ее тень.И тогда этот дом не рассохнетсяи не развалится:станут рушиться горы,хрипя,а ему ничего,и не будет в нем злобы,нечестности,жадности,зависти —тень любимой твоейохранит этот дом от всего!Я не знаю, в чью теньпервый камень положен былв Братске когда-то,но я вижу, строители,только всмотрюсь,как в ревущей плотинескрываются тихо и святотени ваших Наташ,ваших Зой,ваших Зини Марусь.И вы знайте, строители, —вел я нелегкую стройкуи в несолнечный деньмоего бытияположил этой сложной поэмынеловкую первую строчкув тень любимой моей,словно в тень моей совести, я.Тени наших любимых,следите, чтоб мы не сдалиськриводушию!К неуюту зовите,если опыт уютной неправды займем!Отступать не давайтев сраженииза революцию!Проступайте,светясь,в глубине красноволных знамен!И когда мы построим,хотя это трудно, —Коммуну, —нам не надо оркестров,не надо речей и наград —пусть, как добрые ангелы,строго,тревожнои юнотени наших любимыхееохранят!
ТРЕЩИНА
