Семен Кирсанов - Лирические произведения
ПОСЛЕДНИЕ НОЧИ
Ингалятор, синий спирт,и она не спит.
— Сядь поближе, милый мой,на постель мою,сделай так, чтоб вдруг зимойзасиял июль…
— Хорошо, я попрошу,сговорюсь с сестрою,я подумаю, решу,что-нибудь устрою.
— Милый, в горле моем дрожь,высохло, прогоркло.Ты другое мне найдешькакое-нибудь горло?
Синий отсвет кинул спиртна подушку белую…— Не тревожься, лучше спи,я найду, я сделаю.
— Милый, сделай для меня,чтоб с такою больюгод один хотя бы япрожила с тобою.Вместе в будущем годук золотому пляжу…
— Все устрою, все найду… —А сам плачу, плачу…
БОЛЬ
Умоляют, просят: — Полно,выпей, вытерпи, позволь,ничего, не будет больно… —Вдруг, как молния, — боль!Больно ей, и сразу мне,больно стенам, лампе, крану.Мир окаменев,жалуется на рану.И болят болты у рельс,и у у́гля в топках резь,и кричат колеса: «Больно!»И на хлебе ноет соль.Больше — мучается бойня,прикусив у плахи боль.Болит все, болит всему,и щипцам домов родильных,болят внутренности уснарядов орудийных,моторы у машин, закатболит у неба, дальниеболят у времени века,и звон часов — страдание.И это всё — рука на грудь —молит у товарищей:— Пока не поздно, что нибудьболеутоляющее!
ТВОЯ ПОЭМА (1937)
Клаве
Сегодня июня первый день,рожденья твоего число.Сдираю я с календаряожогом ранящий листок…О, раньше! Нам с тобой везло.С цветами в тишь,пока ты спишь, —с охапкой лепестков и лентбудить губами, тронуть лишьвопросом: «Сколько тебе лет?»И на руку надеть часы.«Красивые они, носи…»
Не будет больше лет тебе!Часам над пульсом не ходить!Но я ж привык будить, дарить,вывязывая вензеляиз букв: Ка, эЛ, А, Вэ и А…Как быть? Что подарить теперь,чтоб ты взяла?.. Стихи одни,где мы с тобой сквозь плач видны,где «ты!» — в слезах воскликну я,твоя поэма! В горький срокя, как с ожога бинт, сорвалс календаря листок, дарязапекшиеся в ночь слова.Теперь ничто — стихи однименя мечтой вернут в те дни;в стихах я возвращаюсь вновь в тревогу снов —дорогой вспять опять в свою беду опятьв бреду сведенных болью рифмя в комнату к тебе бреду.Опять твой столик, твой стакани столько склянок, ампул, игл!И лампу доктор ловит лбом,циклопа никелевый глазнаводит блик на ужас язв,о, в горлышке твоем больном.Каких тут не было врачей!Чей стетоскоп с тоской не легна клочья легких у плеча?!Едва стучит в руке врачатвой нитевидный пульс! Твой бред.Твой лоб нагрет ладонью проб.— Как голова? — Немного льда?А как погода? — Холода… —Я лгал: три дня, как таял март,лишь утром лужи леденя.Под сорок жар взбежал с утра.То капли каплил невпопад гомеопат.Принес тебе тибетский лекарь пряных трав.Рука профессора прижгла миндалины. Пришластаруха знахарка. Настойна травке принесла простой…Ты говорила мне: — Лечичем хочешь — каплями, травой…—И пахли грозами лучи от лампы дуговой.А ты уже ловила воздух ртом.И я себя ловил на том,что тоже воздух ртом ловлюи словно за тебя дышу.Как я тебя люблю! Спешу —то причесать тебя, то прядь поправить,то постель прибрать, гостей ввести,то стих прочесть… Не может быть,что ты не сможешь жить! Лежи!Ни слова лжи: мы будем жить!Я отстою тебя, свою…И вытирал платочком рот,и лгал — мне врач сказал: умрет.
А что я мог? Пойти в ЦК? Я был в ЦК.Звонить в Париж? Звонил. Еще горловикапозвать? Я звал. (А ты горишь!)Везти в Давос? О, я б довезне то что на Давос — до звезд,где лечат! Где найти лекарств?И соли золота, и кварц,и пламя финзеновских дуг —все! Все перебывало тут!А я надеялся: а вдруг?А вдруг изобретут? Вокругсочувствовали мне. Звонкитоварищей, подруг: — Ну как?.. —Как руки милые тонки!Как мало их в моих руках!Потом остался морфий. Ясам набирал из ампул яд.Сам впрыскивал. А ты неслатакую чушь про «жить со мной,про юг и пляж со мной, про юж… и ляг со мной, родной…»И бредила: «Плечом к лучу,на башню Люсину лечу,к плечу жирафик и верблюд.Родной, я так тебя люблю,так обожаю, все терпялишь для тебя!..»А морфий тащит в мертвый сон,и стон, и жар над головой,и хрип чахотки горловой.Ты так дышала, будто былдомашний воздух страшно затхл,и каждый вдох тебя губил…Покорность странная в глазах.Вдруг улыбалась, пела вдруг,звала подруг, просила — мать,потом на весь остаток днявсе перестала понимать.Под ночь увидела меняи издали уже, из нет —последним шепотом любви:— А ты смотри живи,еще Володька есть… — И в бред,в дыханье, в хрип, в — дышать всю ночь.Помочь никто уже не мог.Врач говорит, что он не бог.Я бросился на свой матрас,и плечи плач потряс. Устали утонул во сне. Я спалсреди каких-то скал с тобой,еще живая ты! Губойресницы трогаю, пою: ты мне нужна, ты мне мила!..Стук. Просыпаюсь. В дверь моюмать постучалась: — Умерла…
Прошло лишь тридцать дней пустых,как пульс утих, как лоб остыл,как твой последний след простыл, — от того дня,как не к тебе пришли, а к ней друзья, родня,лишь тридцать дней,как вместо «ты» ты стала «та»,как Тышлер на квадрат листатушь наносил и не просил «не двигаться!» — она самасебя как мертвая вела,сама не двигалась. С ума я не сходил,а больше сам мать успокаивал; сниматьее с постели в гроб пришел,и платья синий шелк в цветах оправил сам, и к волосамприладил с дрожью косу ту,что бронзой светится насквозь…Вокруг и в гроб побольше роз,чтоб ей лежалось, как в саду.Прощай, прощай! Я девять летбрал счастье за руку и вел, —и нет его!Я должен встать и жизнь перелистать и, встав,начать все с чистого листа.Как мир за месяц поредел!Ну да, я здесь, а Клава где?Где эта сказочная «Гда»,жизнь, где без нас идут года?Нет! Я не мрачен. Я хочувойти с другими к жизни в дом,пробиться к чистому лучупоэзии своим трудом.Я говорю: работай, лезьпо строчке лестничной к звезде!Я не уйду. Я жив. Я здесь!Ну да, я здесь, а Клава где?
Вначале, десять первых дней,я позабыл рыдать над ней.Меня знобил какой-то гриппбольного полузабытья. Должно быть, я не влип еще в топьтрудной жизни без тебя.Как прочно всажен в ребра нож, — должно ж так сердце наболеть,чтоб на балет пойти в Большой.С оглохшей наглухо душой шел в «Метрополь», часов до трехв ночь на бульварную скамью,в полузнакомую семью, —я стал тащиться в те места,куда б не стал ходить при ней,но только не домой, где ждет, где жжет меня мой враг стальной…
Мыслишкой — сразу кончить все —не слишком страшно сжать висок.Подумаешь! В Москве ночнойпри телефоне эта мысль, как ни томись, была вполнекарманной, тихонькой, ручной.Но дома! Где лежит пятном —да, на пол пролитый ментоли стул на коврике цветном,вся наша мебель, старый стол…Там эта мысль меня моглапугнуть из-за угла.Но где-то ж надо спать! Все та ж на третий лестница этаж.Потащишься — в передней свет,а Клавы просто дома нет.Нет… Клавы просто нет — всерьез!Ни роз, в каких лежала, ни косы, молчат ее часы,свернулся змейкой бус янтарь,и цепко держит календарь несорванные дни.Тут старый с платьицами шкаф,доха в духах, белье ее,подаренные пустяки, мои стихи в тетрадке и две прядки русые твои.Еще тогда я срезал прядь,в тетрадь упрятал и достал,и на столе, косясь на них, я стал раскладывать пасьянсиз локонов твоих льняных.На счастье клал их так и так,гадал, подглядывал под мастьльняных, соломенных, витых.Как я ни жулил, ты — не выходила!Как ни старался, ты — не получалась! Никак!
Глазами в синяках бессонниц я увидел свойревольвер с сизой синевой.Он — маузер, он вот такой:попробуешь рукой на вес — он весь как поезд броневой,стреляться из него — как лечь под колесо.Свое лицо я трогал дулом. К жару скул примеривал,ко рту, к вискуи взвешивал в руке заряд,где десять медных гильз горят.
Мне жизнь не в жизнь, а выход — вот.Нигде, хоть всей землей кружись,нигде — в воронежском селедвойник любимой не живет.А выход вот: в стальном стволе,В сосновом письменном столе.На! Прислонись к стене, и стань,и оттяни замок к себе,пусть маслянисто ходит стальв крупнокалиберной судьбе.Тебя обстанет цепкий адрефлексов, сопряженных с ней,во сне ее глаза стоят.Скорей вложи обойму, на! Стихи? Она! Весь мир? Она!Ты будешь плакать у окнаи помнить, помнить, помнить лоб с косой соломенной и рот —у всех дверей,у всех ворот, куда тебя ни привело б.Но, знаете, я думал жить.И лучше, что замкнул на ключсвой стол и в нем железный ствол.И ключ — столу на уголок,и лег, не зарыдав в тот раз,на свой матрас.Не спал, сквозь пальцы &
