Владимир Маяковский - Пощечина общественному вкусу
Наконец последняя лампа, лампа моей комнаты, комнаты светоносца. Ровно шипит светильня и геральдический дракон герба кидает косую язвительную тень. Я остался один и только верный лар жмется к онемевшим коленам. Усталый и бездумный приник взором к домовитому огню, внимая его заботливый голос и вздрагивая при жестоком взвизгивании снаружи.
Огонь шепчет древние заклятия и дремучие речи, усыпляя волнение. Тонкие сырые нити незримо растут из пламени и своей паутиной заплетают мою неподвижную фигуру и верного лара. Изнемогая и потрескивая плетет умирающий паук серый кокон тихого света. Трясет сладкими лапками легкую колыбель, застывая под дикою тьмою.
Серым дождливым утром я нашел его обожженным у догоравшей свечи на ночном столике.
Давид Бурлюк
Садовник
Изотлевший позвоночникРот сухой и глаз прямой,Продавец лучей — цветочникВечно праведный весной.
Каждый луч — и взял монету,Острый блеск и черный крепВечно щурил глаз ко светуВсе же был и сух и слеп!
«Со стоном проносились мимо…»
Со стоном проносились мимо,По мостовой был лязг копыт.Какой-то радостью хранимой,Руководитель следопыт —
Смотрел, следил по тротуарамПод кистью изможденных звездПрилежный, приставая к парамИ озирался окрест…
Что он искал опасным оком?Что привлекло его часы —К людским запутанным потокам,Где следопыты только псы,
Где столько скомканных понятийПримет разнообразных стопИ где смущеннее невнятнейСтезя ближайших из особ.
«Рыдаешь над сломанной вазой…»
Рыдаешь над сломанной вазой,Далекие туч жемчугаТы бросила меткою фразойЗа их голубые рога.
Дрожат округленные груди,Недвижим рождающий взглядКак яд погребенный в сосудеОтброшенный весок наряд.
Иди же я здесь поникаюНа крылья усталости странной;Мгновеньем свой круг замыкаюОтпавший забавы обманной.
«Убийство красное…»
Убийство красноеПриблизило кинжал,О время гласноеНоситель узких жал
На белой радостиДрожит точась рубинУбийца младостиВедун ночных глубин
Там у источникаВскричал кующий шаг,Лик полуночникаНесущий красный флаг.
«Зазывая взглядом гнойным…»
Зазывая взглядом гнойнымПеной желтых сиплых губСтаном гнутым и нестройнымСжав в руках дырявый куб
Ты не знаешь скромных буднейБрачных сладостных цепейБеспощадней непробуднейСредь медлительных зыбей.
Василий Кандинский
Четыре маленьких рассказа из его книги «Klange» (изд. R. Piper A. Co, Munchen)Клетка
Оно было разорвано. Я взял оба конца в обе руки и плотно их друг к другу держал. Вокруг росло что-то. Вплотную вокруг меня Но видно не было ничего.
Я думал, что ничего и не было. А вперед двинуться не мог. Я был как муха в опрокинутом стакане.
Т.-е. ничего видимого, а не прорвешься. Было даже пусто. Прямо передо мной стояло дерево, вернее сказать деревцо. Листья как ярь-медянка зеленые. Плотные как железо и как железо твердые. Маленькие кроваво светящиеся яблочки висели на ветках.
Вот все что было.
Видеть
Синее, Синее поднималось, поднималось и падало.
Острое, Тонкое свистело, вонзалось, но не протыкало.
По всем концам грохнуло. Толстокоричневое повисло будто на все времена.
Будто. Будто.
Шире расширь свои руки.
Шире. Шире.
А лицо свое покрой красным платком.
И может быть, еще ничего не сдвинулось: только ты сдвинулся.
За белым скачком белый скачок.
А за этим белым скачком еще белый скачок.
И в этом белом скачке белый скачок. В каждом белом скачке белый скачок.
Вот то то и не хорошо, что ты не видишь Мутное: в Мутном то оно и сидит.
Отсюда-то все и начинается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Треснуло . . . . . . . . . . . .
Фагот
Совсем большие дома рушились внезапно. Маленькие дома оставались невредимы.
Толстое, твердое, яйцеобразное оранжевое облако повисло над городом вокруг. Казалось, оно повисло на остром конце длинного креста высокой худой колокольни и светило фиолетовым светом.
Сухое, голое дерево поднимало к голубому небу свои дрожащие трясущиеся длинные ветви. Оно было черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листа дрожали временами. А было безветренно-тихо.
А когда приходила буря и сметала какой-нибудь толстостенный дом, тонкие ветви не дрожали. Маленькие листья делались жесткими, будто из железа вылиты.
Прямой линией пролетала в воздухе стая ворон над городом.
И опять внезапно все стало тихо.
Оранжевое облако исчезло. Режуще-синим стало небо. Город сине-желтым до слез.
И в этом покое звучал только один звук: удары копыт. Тут все знали, что по совершенно пустым улицам блуждает совершенно одна белая лошадь. Этот звук звучал долго, очень долго. А потому и нельзя было никогда точно сказать, когда он прекращался. Как сказать, когда наступает покой?
От тяжких, длинно растянутых, нисколько не выразительных, безучастных, долго, долго в глубинах, в пустоте шевелящихся звуков фагота все постепенно делалось зеленым. Сначала глубоко и слегка грязноватого оттенка. Потом все светлее, холоднее, ядовитее, еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее.
Дома росли кверху и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро.
Как бы стремление к утру намечалось.
И еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее делались небо, дома, мостовая и люди, шедшие по ней.
Они шли непрестанно, непрерывно, медленно, перед собой глядя неизменно. И всегда одни.
А тому соответственно увеличивалось голое дерево большой роскошной кроной. Высоко сидела эта крона и форма ея была плотной, колбасообразной, кверху выгнутой.
И только эта крона одна была так ярко-желта, что не выдержать бы этого ни одному сердцу.
Хорошо, что никто из там внизу идущих не увидел этой кроны.
Только фагот стремился обозначить этот цвет. Он поднимался все выше и ярким и носовым стал его напряженный звук.
Как хорошо, что фагот не мог достичь этого тона.
Почему?
«Никто оттуда не выходил.»
«Никто?»
«Никто.»
«Ни один?»
«Нет.»
«Да. А как я проходил мимо, один всё-таки там стоял.»
«Перед дверью?»
«Перед дверью. Стоит и руки расставил.»
«Да! Это потому, что он не хочет никого впустить.»
«Никто туда не входил?»
«Никто.»
«Тот, который руки расставил, тот там был?»
«Внутри?»
«Да, внутри.»
«Не знаю. Он руки расставил только затем, чтоб никто туда не вошел.»
«Его туда поставили, чтоб никто туда внутрь не вошел? Того, который расставил руки?»
«Нет. Он пришел сам, стал и руки расставил.»
«И никто, никто, никто оттуда не выходил?»
«Никто, никто.»
Алексей Крученых
«Старые щипцы заката…»
старые щипцы заката заплаты
рябые очисмотрятсмотрятна восток
нож хвастливвзоры кинули на столкак на полофицера опрокинулумер он
№ восемь удивленныйкамень сонныйначал гла́зами вертетьи размахивать рукамии как плетьизвилась перед намисалфетка
синяя конфетканапудреная кокеткана стол упала меткозадравши ногупокраснела немноговот представлениедайте дорогу
офицер сидит в полес рыжею полейи надменный самоварвыпускает пари свистаетрыбки хдещуту офицераглаза маслинкихищные манеры,губки малинкиглазки серыу рыжеи полиброшка вееромхорошо было в поле
потом все изменилоськак ответа добилсяон стал большойи тоже рыжийна металл оперсяк нему стал ближеот поли отперсяне хотел уже рыжейи то ничего что она гнуласьвсе ниже нижеи мамаша его все узналаполю рыжую еще обругалапохвалила лаская нахалатак все точно зналарыжая поля рыдала.
примечание сочинителя — влечет мир с концав художественной внешности онвыражается и так: вместо 1–2–3события располагаются 3–2–1 или3-1–2 так и есть в моем стихотворении
Владимир Маяковский
