Владимир Маяковский - Пощечина общественному вкусу
Я помог перевозчику вычерпывать воду и сел на весла, но едва отъехали мы какую-нибудь сажень, как показалась из-за поворота женская фигура. Быстро, неестественно, как сомнамбула шла она к берегу. Едва коснувшись воды, она остановилась, как раз, перед нами, с бледным лицом и развевающейся вуалью. Её широко открытые глаза, казалось, не видели нас, руки крепко сжимали стебли белых цветов. Потом, вздрогнув, стала кидать их один за другим в нашу сторону. Цветы не долетая падали в воду, и сильный ветер относил их обратно. Но едва один из них коснулся лодки, как она, круто повернувшись, ринулась обратно, а сильный ветер развевал зеленую вуаль и синее платье.
Мы долго плыли по мутным волнам. Берега реки делались скалистее, а течение мчало лодку. Харон молча правил, а я гадал по лепесткам цветов — любить, не любит. Темный гранит перегораживал наш путь. С ревом низвергаясь, река уходила куда-то под низкий свод. Заржавевшие решетки закрывали огромный сток. Перевозчик привязал лодку к кольцу, вделанному у самого входа и сказал сурово — «Мы приехали. Вам придется здесь нырнуть», потом, смягчившись: «Впрочем, в одежде это неудобно, я открою шлюз». Вода спадала, обнаруживая темную галерею и вереницу ступеней. Всюду лежали водоросли и зеленела плесень. «Прощайте, Харон, простите, что так мало», сказал, давая гривенник. Сперва было темно и сыро, потом начало впереди слабо светиться. Меня поражала тишина и пустота Аида. Не слышно было лая Цербера, и не витали тени грешников. Пройдя еще сотню шагов, я за поворотом встретил сутулого старика. Я вежливо поклонился и спросил — «Скажите, пожалуйста, где судилище и могу ли я увидеть господина Плутона?» Последний (это был он) приветливо улыбнулся и молвил: «Господи! Да разве Вы не знаете, что Аид упразднен, а все души уже давно получили прощение от всемилостивого Зевса, Меркурий пошел по коммерции, а Цербер более тысячи лет, тому назад, издох от старости». Увидев, что я опечалился, он погладил меня по голове и добавил: «Вы не думайте, что кроме меня здесь никого нет — Ева из жалости к моему одиночеству у меня хозяйничает. Пойдемте, я Вас представлю». И он отворил дверь в дворницкую. Пахло смазными сапогами, на столе кипел самовар и лежала связка бубликов. У стола, окутанная клубами пара, сидела старушка и чинила поддевку. «Неужели Вам не скучно?», спросил я. «Да, но он меня учит садоводству», и она указала на чахлую гвоздику у низкого окна, за которым раздавались шаги мокрых прохожих.
Тишина Эллады
Нас, юношей юга, не влечет к тебе, Эллада, торопливой весной в убегающем взгляде зеленых равнин и вдохновенного ветра недалекого моря…
Не призывает нас твой голос летом, не знающим кем быть, — бесплодной женой или матерью непокорных хлебов и трав…
Но если в конце августа выйду в усталое поле слушать треск высыхающей отерни и целовать ясные ланиты неба, я, из притвора осени, слышу пораженный дальний голос твоей тишины, О страна богов!
Мы твои на рубеже гиперборейских стран и черных волн неугомонного моря…
Перекликаются ли в осеннем воздухе покинутые менады на лесистом кифероне, доносится ли голос пережившего свою смерть Лиея от скалистых вершин Гимета?..
Мы твои, — страна покинутых храмов и жертвенников, под сенью распятой красоты…
Мы твои когда звезды дрожат в водах Кастальского источника и наши пугливые музы прилетают робко пить его поющую воду.
Мы твои — в жестокой согбенности наших городов…
И не есть ли над ними твой зодиакальный свет нам вино вечно прекрасной смерти.
Солнечный дом
Я хорошо помню то время. Многие черты прошлого и теперь невидимо лежат и на увядающей степной зелени и на стенах серых земляных построек хутора, а по вечерам, иногда, по белой извести штукатурки моей комнаты ложатся знакомые тени…
И тогда с непонятным Вам волнением я тушу свою зеленую намну. Так дети, читая письма предков, в ужасе рвут их: — былое приводит застывшую статую.
Мы жили тогда в белом доме. Круглый, с тонкими колоннами и куполообразной крышей, он стоял на пологом холме — стройный и высокий.
Возвращаясь из далеких путешествий по голубым, травянистым лугам, мы еще издалека высматривали его купол, четко белеющий на фоне соседних холмов рыжих и бурых от вызревших хлебов, как шкура лисицы. Подходя ближе мы уже различали за частыми колоннами насквозь светящиеся окна и темные цепи буксуса на его песчаном окружии. Еще ближе… и к нам доносится вялый запах чайных роз балкона верхнего этажа дома, внизу же камелии точат капли крови.
Приют солнечных лучей и милых ларов и пенатов.
Нас было много и дев и юношей. Но лишь я один был жилец этого мира. Палец у губ при встрече охранял тишину дома.
И на верху и внизу комнаты рассекали круг дома секторами. Двери из комнаты в комнату. Верхние комнаты без мебели и солнечные пятна тепло ложились на покоробившийся паркет и голубой выцветший атлас стен. Внизу синие обои охраняли покой и тайну. Книги и музыкальные инструменты разместились, как сухие насекомые на полках.
Однажды, к вечеру, как обломки скал мы лежали на западном скате холма. Солнце, близясь к горизонту, покрывало красным туманом далекие леса запада. На севере глухо шумел поток и ветер качал темные ели. Юг — желтый блестел рукавами устьев и дрожал яркой зеленью островов и камышей.
Было очень тихо. Неслышный ветер доносил изредка ровное и нужное мурлыканье, уже сонных, ларов. Еще минута… другая и дымный диск солнца огромный потонул в густой смоле заката.
Небо облегченно пожелтело и мы, уверовавшие в запад, ждали дуновенья вечернего ветра. Стало еще тише и даже, наш пресыщенный слух внял ровное дыханье девушки на огороде под холмом.
Где-то далеко, как лопнувшая струна прозвучал голос быть может, нам это послышалось, но опять жалоба и испуг где то далеко не в нашем мире… и, вдруг, прорвав пелену заката дальнего горизонта, взлетала тень… облако… птица? — да, конечно, птица! С тревожным и протяжным криком она пронеслась на необычайной высоте, над нашим домом, оглядываясь на пробитый запад. Еще мгновение — и она утонула в мгле востока. И снова птица, другая, третья — стройные вереницы, треугольники, потом, сбившиеся смятенные стада. Как спугнутые с ночлега в устьях Дуная, Нила, летели белые стаи фламинго, пеликанов, аистов, лебедей, дико крича — и падали торопливо в тьму востока.
И опять все замерло… притаилось, лишь темная рана запада медленно покрывалась остывшими тучами.
А там за скатом небес шорох, легкий треск, свист, скрежет, царапанье и далеко, далеко ползет медленно упорный враг, закрывая ноль неба. Тогда мы в необычайном ужасе, тихонько на цыпочках в угрожающей тьме крадемся в сонливый дом. Заметаны следы, медленно и внимательно запираем окна, двери, затворяем ставни, опускаем занавеси и, зажегши лампы с зеленым абажуром, садимся в остром углу комнаты спиной к окнам — соберитесь вокруг меня и спите.
Ровно наступает безмолвие и гаснуть последние шорохи. В тихих теплых комнатах сухой запах старой мебели и стен. И только с чуть слышным шелестом горят домашние лампы.
На двор сперва тише чем у нас потом сквозь тишину стекла окон и ставни слышится волнообразный шум бесчисленных голосов. Скребут стены и крыша трещит под тяжкими шагами. Лампы ровно горят. Обернувшись к окну вижу — между подоконником и рамой протискалась кольчатая лапа с когтем и забегала по стене Со странным любопытством подхожу и, открыв ставни смотрю — сперва цветные круги, потом огромный зрачок в целую шибку темной воронкой тянет. С усилием вырвавшись из магнитного поля, захлопываю ставню и иду в глубь комнаты. И опять тишина в доме. Ровно шуршит светильня лампы и зачарованные смотрим мы на пылкий огонь. Острия языков ровно оббегают круг светильни. Лепестки охраняют аромат света. Но нас слишком много, сонные, мы боимся спать и свет сохнет и трещит сухая светильня.
Лепестки опадают и тени сгущаются, — лепестки опадают и когда последний уже красный забегал по кругу, хлопая под темным ветром, снаружи с новой силой завыли и застонали и зазвенели хрупкие стекла окна. В паническом ужасе, толкая друг друга и давя мягких и сонных ларов бежим в соседнюю комнату. Едва закрыв двери, слышим как в покинутой комнате с треском выламывают двери и окна.
А мы снова у лампы изнеможенные и оцепенелые смотрим на верный огонь. Но нас слишком много и опять истощенное пламя медленно тускнет и трещит сухая светильня. Белый сигнал потухания снова кружится перед нашими пристальными взорами и снова мы, покинув измученных и обессилевших, безжалостно захлопывая дверь, устремляемся в соседнюю комнату к круглому столу с зеленой лампой. А там выдавив двери и окна шуршат и повизгивая делят добычу. И снова вянет огонь и снова нас меньше перед взорами быстрых языков. Еще потуxaние, бегство, истощенный огонь, гибель спутников и опять, опять…
