Давид Самойлов - Избранное
1. Запев
Конь взвился на дыбы,но ЦыгановЕго сдержал, повиснув на узде.Огромный конь, коричневато-красный,Смирясь, ярился под рукою властной,Мохнатоногий, густогривый коньСердился и готов был взвиться снова.Хозяин хохотал. А Цыганова,Хозяйка, полногруда и крепка,Смеялась белозубо с расписногоКрыльца, держа ягненка-сосунка.А Цыганов уже надел хомутИ жеребца поставил меж оглобель.И сам он был курчав, силен, огромен.Все было мощно и огромно тут!И солнце, и телега, и петух,И посреди двора дубовый комель.И Цыганов поехал со двора.А Цыганова собрала дроваИ в дом пошла.И сразу опустело,Когда исчезли три могучих тела —Ее, и Цыганова, и коня.Один петух, свой гребень накреня,Глядел вослед коню и Цыганову.Потом хозяйка погнала корову.И это было лишь начало дня.
2. Гость у Цыгановых
— Встречай, хозяйка! — крикнул Цыганов.Поздравствовались. Сели.Стол тесовый,Покрытый белой скатертью, готовБыл распластаться перед Цыгановой.В мгновенье ока юный огурецИз миски глянул, словно лягушонок.И помидор, покинувший бочонок,Немедля выпить требовал, подлец.И яблоко моченое лоснилосьИ тоже стать закускою просилось.Тугим пером вострился лук зеленый.А рядом царь закуски — груздь соленыйС тарелки беззаветно вопиялИ требовал, чтоб не было отсрочки.Графин был старомодного литьяИ был наполнен желтизной питья,Настоянного на нежнейшей почкеСмородинной, а также на листочкеИ на душистой травке. Он сиял.При сем ждала прохладная капустка,И в ней располагался безыскусноМорковки сладкой розовый торец.На круглом блюде весело лежалиРжаного хлеба теплые пласты.И полотенец свежие холстыУзором взор и сердце ублажали.— Хозяйка, выпей! — крикнул Цыганов.Он туговат был на ухо.ХмельногоОн налил три стакана. ЦыгановаВ персты сосуд граненый принялаИ выпила. Тут посреди столаВознесся борщ. И был разлит по мискам.Поверхность благородного борщаПереливалась тяжко, как парча,Мешая красный отблеск с золотистым.Картошка плавилась в сковороде.Вновь желтым самоцветом три стаканаНаполнились. Шипучий квас из жбанаИзлился с потным пенистым дымком.Яичница, как восьмиглазый филин,Серчала в сале. Стол был изобилен.А тут — блины! С гречишным же блиномШутить не стоит! Выпить под него —Святое дело. Так и порешили.И повторили вскоре. Не спешили,Однако время шло. Чтоб подымить,Окно открыли. Двое пацановСоседских с воем бились на кулачки.По яблоку им кинул Цыганов,Прицыкнув:— Нате вот и не варначьте! —Тут наконец хозяйка рядом с мужемПрисела. Байки слушала онаМужские — кто где ранен, где контужен.Но снова два соседских пацанаЗатеяли возню…Уже смеркалось.Тележным осям осень откликалась.Но в каждом звуке зрела тишина.Гость чокнулся с хозяйкой: — Будь здорова— Будь! — крикнул Цыганов.А ЦыгановаПечально отвернулась от окна.
3. Рожденье сына
Ребенка нес отец. А ЦыгановаБыла еще бледна и рядом шла.Ребенок в стеганое одеяльцеИз голубого шелка был одет,Перепоясан лентой с пышным бантом.И чуть распахивался, обнаруживТугую пену белоснежных кружев.Оркестра не хватало. МузыкантомБыл только ветер — полевой флейтист.Он в поле разливал свой ровный свист.Так Цыганов, казавшийся гигантомНад низким горизонтом, шел с женойИ нес ребенка позднею весной.На полевой дороге колеиЕще хранили форму ранней грязи.Но было сухо. Рыжие слоиНапоминали про однообразьеРаспутицы.Пот лил ручьем со лбаОтцовского, когда взошли на взлобок.Там перед ними свежий куст был робок.Но пел. И поле пело, как труба.И вся округа перед ЦыгановымКаким-то звуком наполнялась новымИ новым цветом для него цвела.Он сына нес в атласном одеяльце,И Цыганова каменные пальцыПрирода вся разжать бы не могла.Он нес младенца в голубых обновах,Как продолженье старых ЦыгановыхИ как начало Цыгановых новых,Он нес начало будущих веков,Родоначальника полубогов.Среди пеленок, кружев, одеялецЛежал их дома новый постоялец.И Цыганов глядел при этом вниз,Чтоб незаметно было, как лилисьИз глаз его безудержные слезы…Остановились около березы.На валуне присели отдохнуть.И Цыганова отворила грудь.Тут он увидел сына. Он не знал,Что так младенец немощен и мал.Он только понял, что за это телоОн все бы отдал, чем душа владела,И то свершил, чего не совершал.Но вдруг ребенок сморщил свой носишкоИ раз чихнул.— Чихать умеет, вишь-ко,—Промолвил с уважением отец.— А как же звать его? Сережка, Мишка? —«И впрямь, как звать его? — подумал он.—И почему же каждое созданьеНе знает, каково его названье.Зачем на свете тысячи имен?И странно, что приобретаешь имя,Которое придумано другими.А сам бы как назвал себя?»ТруднаБыла та мысль его про имена.Он бросил думать и сказал:— Жена,Пусть сын наш будет Павел.—И она,Чуть улыбнувшись, отвечала: — Ладно.—Они всегда ведь с мужем жили ладно.И вот они пришли домой. И в люлькуПлетеную ребенка положили,Чтоб он там спал покуда день и ночь,Пока пробрезжит свет в его глазахИ первый смысл его коснется слуха.А впрямь ли так он нем, и слеп, и глух?Молчал отец. Жена дитя качала.И это тоже было лишь начало.
4. Колка дров
С женой дрова пилили. А колотьОн сам любил. Но тут нужна не сила,А вольный взмах. Чтобы заголосилаБерезы многозвончатая плоть.Воскресный день. Сентябрьский холодок.Достал колун. Пиджак с себя совлек.Приладился. Попробовал. За хатойТугое эхо екнуло: ок-ок!И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон.Мужского пота запах грубоватый.Сухих поленьев сельский ксилофон.Поленец для растопки детский всхлип.И полного полена вскрик разбойный.И этим звукам был равновеликДвукратный отзвук за речною поймой.А Цыганов, который туговатБыл на ухо, любил, чтоб звук был полон.Он так был рад, как будто произвел онИ молнию, и грозовой раскат.Он знал, что в колке дров нужна не сила,А вздох и взмах, чтобы тебя взносилоК деревьям — густолистым облакам,К их переменчивым и вздутым кронам,К деревьям — облакам темно-зеленым,К их шумным и могучим сквознякам.Он также знал: во время колки дровПод вздох и взмах как будто думать легче.Был истым тугодумом Цыганов,И мысль не споро прилегала к речи.Какой-нибудь бродячий анекдотВорочался на дне его рассудка.Простейшего сюжета поворотМешал ему понять, что это шутка.«У Карапета теща померла…»(Как вроде у меня; а ведь былаХорошая старуха.) «Он с поминокИдет…»(У бабы-то была печаль.Иду, а вечер желтый, словно чай.А в небе — галки стаями чаинок.)«И вдруг ему на голову — кирпич.Он говорит: «Она уже на небе!»(Однако это вроде наш Кузьмич,Да только на того свалились слеги,Когда у тещи в пасху был хмелен…)Тут Цыганов захохотал. И клен,Который возрастал вблизи сарая,Шарахнулся. И листьев легион взлетел.И встрепенулась птичья стая.И были смех, и вдох, и зык, и звон.— Что увидал? — сходя с крыльца резного,Хозяина спросила Цыганова.— Да анекдот услышал однова.Давай, хозяйка, складывать дрова.
5. Смерть Цыганова
