Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
I
АПОФЕОЗ
Размыслим!.. Для ума мы пользу обретаем
В подобных зрелищах… Он был лишь попугаем,
Кто имя славное себе насестом взял.
Он, обнищалый принц, свой старый фрак трепал:
Ведь Реставрация отобрала прибытки.
Коль ни сантима нет, займет пять франков прыткий.
А дальше — путь простой: мазурик франкам вслед
Умеет банковый себе добыть билет,
Где штамп Гара. Восторг!.. Ему кредитку дали —
Он вспрыгнет на мильон лихим сальто-мортале.
А миллион проест — в мильярд вонзит клыки:
Начав с гроша, дойти до слитков — пустяки!
А там — пиры, дворцы и всё для пышной жизни;
И в руки власть берет, и грудь грызет отчизне,
И в государственных мужах гуляет вор…
И что ж? Украл он? — Фи!.. Он создал заговор!
Устроил он резню, прекрасное злодейство,
К присяге приведя все высшее судейство.
Рыча, захлопнулась пучина. Под землей
Вмиг Революция исчезла, за собой
Оставя серный дух. Ромье на люк железный
Свой направляет перст, пища: «Страшитесь бездны!»
Тут — «виват, Маскариль!»; тут — барабанный гром!
Рабочие, давно запуганы бичом,
В предместьях заперты, как негры по лачугам.
«Указы» на Париж слетают друг за другом,
Как снег; на Сене — лед, как будто на Неве.
Хозяин упоен; забот ему — лишь две:
Префектов усладить, внушить надежды мэрам.
Украшен Декабрем и освящен Брюмером,
В карете ездит он, ловя порой букет,
И тысячи шпиков орут ему привет.
В Лувр императором затем он входит — в гриме
Наполеона; он, меж тиграми другими,
Себе в истории взял Борджа образцом
И призрак Медичи зазвал в свой пышный дом.
Порою, пурпур сняв, без орденов дурацких,
К бассейну он идет в простых штанах казацких,
Чтоб рыбкам накрошить с улыбкой их обед —
Тот хлеб, которого у тысяч ссыльных нет.
В казармах он — божок; ему кадят с амвона;
Европа ниц лежит, страшась такого трона.
С поддержкой митр и шпаг он любит править… Что ж!
Трон — трехступенчатый: обман, резня, грабеж.
О мрамор Пароса, Каррары, Пентелики!
О древние вожди республик, сонм великий!
О вы, диктаторы, пред кем склонялся Рим!
Давайте на судьбу-шалунью поглядим.
Вот — на фронтоне встать — божок всползает новый;
Смотри, народ! Вглядись, история, сурово!
Пока терзают нас, поверивших в закон, —
Над фризом, где Перикл и рядом Сципион,
Где вьется рой Побед и корчатся химеры,
Где цезарей везут покорные пантеры,
Одетых пурпуром, под лаврами венцов,
Средь бронзовых волчиц и золотых орлов,
Как новая звезда в кругу планет подвластных,
Средь императоров, как столпники бесстрастных.
Где взорам Августа — Траяна светит лик,
В лазури девственной торжественно возник,
На пропилеях став, на вечных пантеонах,
Лихой Робер Макер в дырявых панталонах!
Джерси, декабрь 1852
II
ЕМУ СМЕШНО
«Виктор Гюго издал в Брюсселе книгу «Наполеон Малый», содержащую самые постыдные нападки на принца-президента. Рассказывают, что на прошлой неделе книжонка была доставлена в Сен-Клу. Луи-Наполеон взял ее в руки, секунду смотрел на нее с презрительной улыбкой и, показав памфлет окружающим, сказал: «Вот, господа, Наполеон Малый, созданный Гюго Великим».
(«Журнал Елисейского дворца», август 1852.)Не смехом кончишь ты, а исступленным воем,Преступник, негодяй, хотевший стать героем!Хоть гнусный свой триумф и вздумал ты справлять.Ты у меня в руках. Прими на лоб печать!Ты стал посмешищем, добычей грязи, пыли.Когда тебя к столбу позора пригвоздили,Когда ошейник сжал тебя до хрипотыИ от одежд одни остались лоскуты,Когда История клеймит тебя, злодея.Еще смеешься ты, час от часу наглея?Ну что ж! Ты в ярости утопишь гнев потом.Щипцы раскалены. Я жгу тебя живьем!
Джерси, август 1852
III
БАСНЯ ИЛИ БЫЛЬ?
Однажды, алчностью великой обуян,Тигровой шкурою прикрылся павиан,Был лютым тигр, а он — еще того лютее,Как будто силу зла обрел он в той ливрее.Зубами скрежеща, кричал он гордо: «ЯСтал королем ночей, владыкою зверья!»Он скрылся, как бандит, в колючую трущобу,Нагромождая страх, убийства, зверства, злобу.Он всех кругом терзал, опустошая лес,Как тигр, в чью шкуру он самодовольно влез.Убийством опьянен, он в мрачной жил пещере,И трепетали все, личине страшной веря;И с ревом он кричал, и страшен был тот рев:«Смотрите, сколько здесь в берлоге костяков!Все предо мной бежит, трепещет раболепно.Любуйтесь, звери, мной, я — тигр великолепный!»И все попрятались, чтоб жизнь свою спасти.Вдруг укротителя он встретил на пути.Тот подошел, схватил и, шкуру с шарлатанаСорвав долой, сказал: «Ты — только обезьяна!»
Джерси, сентябрь 1852
IV
«Итак, все худшие…»
Итак, все худшие — пройдохи, приживалы —У власти. Кровного нам принца недостало,Что «божьей милостью» взошел бы на престолИ «божьей милостью» к тому же был бы зол.Как! Жалкий шарлатан, тщеславясь справкой точной,Что благородного отца он сын побочный,Подонок общества, судьбы случайный плод,Что титул свой украл, подтасовал свой род,Бродяга дерзостный, но вместе с тем лукавый,В Браганский древний род войдет теперь по праву;Законной фикцией оправдан, влезет онВ семью Австрийскую и скажет: «Я Бурбон!»Иль закричит, что он — наследник Бонапарта;Цинично кулаки положит он на картуИ скажет: «Все — мое!» И честный род людскойНе водворит в музей той куклы восковой!И если крикну я: «Он шарлатан бесславный!» —Ответит эхо мне: «Он государь державный!»Раб взбунтовавшийся и венценосный тать —Его бы в кандалы покрепче заковатьДа на галеры, в трюм, чтоб сгнил там на работеПринц мельхиоровый в фальшивой позолоте!А он над Францией поднялся, весь в крови,И «императором» его теперь зови!Он крутит кверху ус, что стрелкою отточен.И как ему никто не надает пощечин,Не даст ногой пинка и из дворца Сен-КлуНе выметет метлой, запачкав ту метлу!
Нет, сотни простаков стоят в молчанье строгом.«Потише! — говорят. — Свершилось, стал он богом!Голосовали мы. То был народа глас».Да, понял я — позор сошел тогда на нас.Но кто ж голосовал? Кто возле урны, ловкий,Все видел, словно днем, в ночной баллотировке?Как те бесстыдные произошли дела?И где же был закон, свобода где была?Каков подлог!Толпа скотиною бездушнойБредет, пономарю и стражнику послушна.Народ, ты видишь ли, как жадно, чтоб пожратьТвой дом, твой сад, леса, поля, за пядью пядь,Люцерну для скота и яблоки для сидра, —Все шире с каждым днем пасть разевает гидра?О люди, век дрожа над сеном и зерном,Вы сами сделали их вашим божеством!За деньги куплены и ваша честь и вера,И вас на выборы с усмешкой тащат мэры.В руках у старосты церковные дела;Пройдоха поп вопит: «Диаволу хвала!»Глупец готов вспылить, как вспыхивает спичка;Обвешивать вошло у торгашей в привычку…А государственных собрание мужей!Не видят, филины, что делает злодей!Трибуна и печать для них — простые фразы.Фат светлого ума боится, как заразы,Хоть заразиться он не может нипочем.Обедню, оргии и бога — все гуртомВалят в один котел поклонники ВольтераИ то берутся вдруг за охраненье веры,То милую свою за талию берут.Добряк склоняется восторженно под кнут.У виселиц стоят свидетели немые.Маклак прижмет одних, его ж прижмут другие.Солдаты старые, разившие как львы,Превращены теперь в дворняжек. О, все вы,В душе подобные панурговым баранам,Вы восторгаетесь Картушем-шарлатаном!Сутяги грязные, мещане, по домамЗасевшие своим, ужели мнится вам,Что вы и есть народ и получили правоНам господина дать? О, жалкая орава!Но нет, до этих прав святых не досягнетНи Франция сама, ни Франции народ.Узнайте ж: истина не разлетится пылью!Свобода — не тряпье, источенное гнилью,Не у старьевщика висящий старый хлам,И если в западню народ попался сам,То право высшее, стремясь к священной цели,В сердцах избранников живет как в цитадели.Кто сможет деспоту ответить напрямик,Тот будет навсегда прославлен и велик.Вы счастья ищете, о жалкие пигмеи,В болоте мерзостном, в грязи, благоговеяПред этой падалью, одетою в багрец!Но верным истине останется борец.В падении других я не приму участья.Я честен. У меня не вырвет самовластьеСвободы, и любви, и голубых высот.«Пускай ослепнет мир — зари он не убьет.Кругом рабы, но я свободен между ними», —Так говорил Катон. В Париже, как и в Риме,Нет поражения, раз кто-то на ногах.Кровь наших прадедов, кипящая в сынах,Великой Франции история и право,Вся нация моя со всей своею славойВ том воплотится вновь, кто не сдался врагам.Так столп единственный поддерживает храм.Так родина моя жива в бойце едином,Так смерч, сразивший всех, замрет пред гражданином!
Джерси, ноябрь 1852