Всеволод Рождественский - Стихотворения
В поздних стихах Вс. Рождественского наряду с поэтическими размышлениями об исторических путях народа, выражавшимися, как сказано, торжественно и величаво, все чаще возникали и варьировались темы, связанные с общими проблемами бытия, то есть с извечными категориями философской лирики. Понимание огромности прожитой жизни, закономерно приближающейся к своему завершению, придавало его философским медитациям характер открытой лирической исповеди. В стихи вошли размышления о краткости жизненных сроков, о горечи разлуки с привычным и любимым земным миром, но эти мотивы в лирике Вс. Рождественского проникнуты той светлой печалью, о которой говорил Пушкин. Недаром одно из его стихотворений начиналось словами:
Я начал день свой пушкинским стихом,Сверкнувшим мне с развернутой страницы,И до сих пор он в памяти струится,Как отраженье клена над прудом.
(«Я начал день свой пушкинским стихом…»)И к своим стихам, оперенным светлой радостью дня, он порою относился, как к птицам, пущенным в синеву. Ему хотелось, чтобы слово, преодолев земную тяжесть вещественного смысла и путы условностей искусства, сделалось вольной частицей великого земного пространства:
Я их пустил на волю. Пусть слова,Как ласточки, купаются в полете,Пусть манит их всё выше синеваВ скольжении и легком повороте!
(«Я их пустил на волю. Пусть слова…»)Это — извечная мечта любого художника. Слова, родившиеся от соприкосновения с болью и радостью жизни, возвращаются в жизнь, становятся переживанием, болью и радостью незнакомых душ. Впервые с такой пронзительной силой эту редкостную особенность слова Вс. Рождественский ощутил в годы войны, когда слова становились призывом, утешением или песней. В конце своей жизни он вновь осознал эту счастливую силу слова входить в сердца и жизни людей и таким образом как бы продлевать индивидуально-конечную и горестно-смертную жизнь поэта. Науки Счастья, — склонен думать он теперь, — как некоей универсальной дисциплины, которою можно овладеть и которой можно научить, возможно, не существует. Счастье — великое множество наук, разбросанных по людским судьбам, и потому каждый может научиться лишь своему счастью. Для одного это будет наслаждение радостями жизни, для другого — трудный искус и подвиг. Так сложным, кружным путем, обогащенный знанием и опытом, Вс. Рождественский приходит, казалось бы, к азам своей юношеской науки: счастье в самой жизни. Но теперь это счастье неизбежно включает в себя зерно истинной мудрости, а вместе с ним и толику печали:
Нет истины печальней и банальней,И спорить с нею как-то не к лицу.Что было счастьем на дороге дальней,Становится нам ясно лишь к концу.
(«„В чем счастье?“ О, как выспренно и странно…»)Проблемы бытия, встающие в поздней лирике Вс. Рождественского, тесно переплетены с темами творчества. Поэзия, ее смысл, назначение, ее место в жизни людей и, наконец, ее природа, — весь этот круг вопросов всегда волновал Вс. Рождественского. Он был художником ясного и обогащенного большой культурой поэтического разума. В своих многочисленных статьях, выступлениях на творческих семинарах, которыми он неизменно руководил в течение многих лет, Вс. Рождественский выразительно и с необычайной тонкостью раскрывал тайны поэтического ремесла, не страшась подчас обнажить «механику» поэтического образа, но не отнимая при этом у слушателей столь необходимого ощущения тайны — этого невидимого, но, может быть, самого существенного двигателя поэзии. Участники его семинаров могли убедиться — подчас на примере собственных несовершенных стихов, — как велика и безмерно могуча таинственная власть такого невещественного стихового компонента, каким, например, является интонация. По мнению Вс. Рождественского, смысл должен прежде всего найти свой звук, только тогда он обретет плоть. Самый же звук неразгаданным способом связан с сердцебиением и дыханием. Сердце, душа художника претворяют смысл в реальную словесную форму посредством интонации. Вс. Рождественский любил напомнить о музыкальной стихии, которой жил Блок и которую он так гениально претворил в метельные, вьюжные, ветровые строки «Двенадцати».
Лирическое переживание, овеществленное в трепетном, одухотворенном и точном слове, насыщалось в стихе Вс. Рождественского множеством живых, красочных, пластичных и музыкальных деталей, штрихов и нюансов. В его стихотворениях всегда ярко и многогранно пульсировала живая плоть мира. В советской поэзии Вс. Рождественский — один из самых радостных и солнечных художников. Дело в том, что в огромном многообразии жизненных голосов и звуков, образующих звуко-смысловую сферу мира, всегда живут неистребимые ни войной, ни гладом, ни мором, ни вселенской засухой чистые и нежные, но столь же и сильные, упругие мелодии Жизни. Лирика Вс. Рождественского была чутким резонатором этих бессмертных мелодий, он был их поэтом-аранжировщиком.
Естественно, что его поэтическое слово было чисто и прозрачно. Вс. Рождественского можно назвать традиционалистом — но не в смысле архаичности заимствованных форм, а в том высоком понимании, когда мы говорим о Пушкине, Лермонтове, Некрасове или Блоке. Заслуга Вс. Рождественского перед современным читателем и перед самой поэзией, помимо многих и важных индивидуальных достижений в области мастерства, состоит еще и в том, что он, так сказать, продлил классику в наши дни. В его стихах классическое искусство, обогащенное громадным и сложным опытом XX века, прошедшее через его искусы и ответвления, явилось перед читателем в живой прелести строгих и чистых реальных форм. Вс. Рождественский как бы протянул радужный мост между поэзией XIX века и нашим временем — мост, удивительный не только по своей многоцветной красоте, но и по своей неожиданной прочности.
А. Павловский
НЕМНОГО О СЕБЕ
Мне суждено было родиться на рубеже двух столетий, весной 1895 года, в небольшом городке Царское Село, который ныне носит имя Пушкина. Все здесь говорит о лицейской юности великого поэта, а обширные парки с серебряными прудами и тенистыми аллеями стародавних лип сохранили память о многих светлых именах родной литературы. Статуи, памятники, павильоны свидетельствуют о русской воинской славе, о высоком искусстве русского зодчества XVIII и XIX веков.
Рос я в педагогической семье, которой близки были литературные интересы, в парках окружал меня воздух, которым дышали поэты пушкинской плеяды и последующих поколений, а директором моей гимназии был Иннокентий Анненский. Казалось, сама судьба предопределила мне быть убежденным филологом.
Петербургский университет поддержал эту рано наметившуюся склонность. Наряду с увлечением филологией пробудилось и сознательное отношение к поэзии. В 1915–1916 годах возник студенческий литературно-творческий кружок. Среди моих сверстников и товарищей по этому кружку была Лариса Рейснер, издававшая журнал «Рудин», где я и получил первое литературное крещение. Моими старшими товарищами по журналу были Лев Никулин и Осип Мандельштам, а по Пушкинскому семинару проф. С. А. Венгерова — Юрий Тынянов и другие молодые литературоведы той поры.
В нашем дружеском кружке разгорались жаркие споры, потому что в литературе того времени шла неустанная борьба различных группировок. Мы старались разобраться в той пестрой разноголосице школ и течений, которыми так богата была предреволюционная литературная среда. И, несмотря на свою молодость, уже и тогда чувствовали ущербность, упадочность модернистского искусства, его оторванность от тревог и волнений окружающей нас жизни. Нас привлекал чистый лирический голос Александра Блока, потому что в нем слышали мы неугасимую честность художника, правду и совесть его сердца.
Конечно, все мы были в той или иной степени затронуты модным в то время эстетизмом, но здоровое чувство действительности уже начало проникать в наши юношеские стихи. И способствовала этому сама жизнь, уже насыщенная атмосферой близких гроз и великих общественных потрясений.
Осенью 1916 года по «общестуденческому призыву» я попал в саперную часть царской армии, но пробыл там сравнительно недолго — после свержения самодержавия вернулся в университет. Это произошло, впрочем, после пребывания в войсках Совета рабочих и солдатских депутатов, ночных патрулирований по городу и стычек с юнкерами Керенского. Возобновившаяся академическая жизнь оказалась не очень длительной — все, что происходило вне ее, было и нужнее и интересней. Я ушел добровольцем в недавно образовавшуюся Красную Армию, где пробыл около пяти лет на скромной должности младшего командира. Участвовал в обороне Петрограда от генерала Юденича, бороздил на тральщике — портовом буксире — серые волны Финского залива, вылавливая мины, разбросанные английскими интервентами.
