Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)
Такая игра с прошлым была не только шутливой: как символизм опирался на свою связь с иными мирами, так акмеизм опирался на связь с предшествующими земными культурами. Для символизма вершиной искусств была музыка; акмеизм относился к ней с осторожностью, но ОМ посвятил ей три восторженные стихотворения. В «Утре акмеизма» он пишет «Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства!», а в стих. Бах, наоборот, именно это ставится под вопрос, а возвеличиваются несговорчивость, гневность и эмоциональное ликование его музыки («Исайя, ликуй!» – хорал, исполняемый при венчании; на досках в лютеранских храмах обозначались псалмы, исполняемые в этот день). Ода Бетховену вся представляет собой апофеоз не рационального Аполлона, а иррационального (прямо названного) Диониса и построена на реминисценциях из статьи заклятого символиста Вяч. Иванова «Ницше и Дионис» – это потому, что христианская культура есть свобода, «радостное богообщение», и никакой Дионис ей не страшен (см. статью ОМ «Скрябин и христианство», там же и «белый мажор синайской славы»). Из жизни Бетховена упоминаются знаменитая глухота, фламандское происхождение (особо подчеркивавшееся в связи с войной 1914 г.; ритурнель – зачин танца), забота о пенсии с князей, отказ его исполнителя (Ромберга) играть свою партию; жертвы пламя – «Жертвенная песнь» для хора с оркестром (скиния – библейский шатер с ковчегом завета); неизвестный Бог – Деян. 17, 23. Отмечалось сходство строф 1–2 с картинами Р. Эйштедта «Бетховен за работой» и Ю. Шмида «Бетховен на прогулке». Третий композитор, Шуберт, впоследствии часто упоминаемый у ОМ, впервые появляется в стих. «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…» – о концерте О. Н. Бутомо-Названовой 30 декабря 1917 г.; упоминаются романсы Шуберта «Прекрасная мельничиха» на слова В. Мюллера, «Лесной царь» на слова Гёте и «Двойник» (с перебоем ритма «Это двойник…», как в подлиннике) – на слова Гейне «Du, Doppelgänger! du, bleicher Geselle!» («Ты, мой двойник, мой бледный товарищ!») – в одном из автографов эти слова поставлены эпиграфом, в другом стихотворение озаглавлено «Шуберт».
Преемственность культуры прямее всего выражена в стих. «Я не слыхал рассказов Оссиана…»; Оссиан – легендарный кельтский певец (бард), от чьего имени в XVIII в. Дж. Макферсон сочинил сборник лироэпических сказаний; ему подражали в нач. XIX в., его преемником считал себя юный Лермонтов. Скальды – скандинавские певцы, их часто смешивали с бардами. Стих. «Есть ценностей незыблемая скала…» (скала – шкала) посвящено полузабытому драматургу В. А. Озерову (1769–1816), чья патриотическая трагедия «Димитрий Донской» была с шумом поставлена в Театре им. В. Комиссаржевской в 1914 г.; посох в скинии – жезл первосвященника Аарона, процветший перед ковчегом в знак его старшинства (Числ. 17, 1–10). А. П. Сумароков (1717–1777), законодатель русской драматургии XVIII в., традиционно считался ничтожеством с карамзинских времен; в 1935 г. литературовед С. Рудаков, товарищ ОМ по воронежской ссылке, объяснил ему, что это не так, и ОМ вычеркнул это стихотворение из своей книжки 1928 г. Последний луч трагической зари – ср. о «невозможности трагедии в современном русском искусстве» («Письмо о русской поэзии», по поводу И. Анненского). Еще более трагический культурный разрыв – в стих. «Я не увижу знаменитой «Федры»…» о невосстановимости «Федры» Расина (1677), которую ОМ в это время начинал переводить; Как эти покрывала мне постылы – одна из первых фраз Федры при появлении на сцене, Мельпомена – муза трагедии. Федра, жена афинского царя Тезея, влюбилась в своего пасынка Ипполита, была им отвергнута и покончила с собой, оставив Тезею записку, будто Ипполит хотел ее обесчестить; Тезей проклинает пасынка, и тот гибнет. На эту же тему следующее стихотворение, «– Как этих покрывал и этого убора…», построенное по образцу античных трагедий как чередование реплик-двустиший Федры и ответного пения хора прислужниц (Трезена – город, где происходит действие «Федры»). Первые два двустишия Федры являются переводом или переосмыслением стихов Расина, третье оригинально (солнце запятнала – потому что Федра приходится внучкой богу Солнца; из чистого фиала – потому что у Расина она отравляет себя). Образ любовью черною… восходит к Расину (une flamme si noire, si noirs amours и пр.), но ни черного солнца, ни ночного солнца (см. «Скрябин и христианство» с непонятным образом «Федры-России») у Расина и его образца Еврипида нет, ОМ смонтировал их сам, опираясь на Нерваля, Гейне, Брюсова, пророка Иоиля и др. столь же разнородные источники. Можно заметить, что черное солнце обычно обозначает злую страсть или смерть, а ночное солнце (напр., в стих. «В Петербурге мы сойдемся снова…», «Когда в теплой ночи замирает…») – свет, который на время скрывается и потом опять восходит, напр., искусство.
Особое значение в этой картине преемственности культуры приобретает Рим: это влияние Чаадаева, которым в 1913–1914 гг. увлекался ОМ (см. статью о нем). Стих. Посох прямо написано от лица Чаадаева (или самоотождествившегося с ним поэта), нашедшего в Риме истину всемирного единства и принесшего ее в Россию. Программным является стих. «Пусть имена цветущих городов…»: Рим – место человека во вселенной (и далее – о борьбе императоров с папами за Рим и о крестовых походах, провозглашавшихся папами). Центральное стих. «Поговорим о Риме – дивный град!..» сводит воедино веру (credo), архитектуру (купол Св. Петра) и природу (несется пыль… – ассоциации со стихами Тютчева). Авентин – римский холм, куда в V в. до н. э. выселялись притесняемые патрициями плебеи; их тоска о царской власти – видимо, фантазия ОМ (см. ниже). Двунадесятые праздники – 12 главных христианских праздников, частью переходящих (по лунному календарю), частью постоянных (по солнечному), но не сбивающих счета времени. Луна над Форумом – образ из стихотворения Тютчева «Рим ночью»; там Рим (языческий!) был «волшебный, но отживший», здесь Рим (христианский, перед которым снимают шляпу) – реальный и вечный. Стих. «Природа – тот же Рим и отразилась в нем…» и его вариант («Когда держался Рим в союзе с естеством, Носились образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе – как в цирке голубом – На форуме полей и в колоннаде рощи; А ныне человек – ни раб, ни властелин, Не опьянен собой, а только отуманен; Невольно думаешь: всемирный гражданин! А хочется сказать – всемирный горожанин!») начинаются одинаковым уподоблением природы – культуре (а не наоборот, как обычно), но кончаются противоположно: первое – изображением древней жестокой силы, второе – вялой современной вырожденности. Такие «двойчатки» с равноправными противоположными вариантами будут потом встречаться у ОМ все чаще. Как бы эпиграфом к этому римскому циклу ощущается четверостишие о незрячем раскольнке-Лютере «Здесь я стою – я не могу иначе…»…» (в эпиграфе к стихотворению – те же слова в немецком подлиннике): ответ Лютера на предложение отречься от протестантской ереси (в Вормсе в 1521 г.). Как бы послесловие к циклу – стих. «Encyclica», о котором ниже. Продолжая римскую тему, ОМ даже попытался переработать «сатириконское» стих. «Аббат», убрав снижающие подробности и прибавив восторженных восклицаний (Ф. Жамм, 1868–1938, – французский поэт-католик, писавший о простой сельской жизни, популярный в то время в России).
Античная тема вызвала у Мандельштама в эти годы еще несколько стихотворений. Теснее всего связано с Римом стих. «С веселым ржанием пасутся табуны…», написанное осенью 1915 г. в Крыму: вслед за Пушкиным ОМ сравнивает себя с сосланным на Черное море Овидием и, в отличие от Овидия, чувствует себя не оторванным от Рима (Капитолия и Форума), а хранящим все римское в себе. Цезарь – император Август, сославший Овидия и (вскоре) давший имя очередному месяцу; державное яблоко – анахронизм. «Есть иволги в лесах, и гласных долгота…» – стихотворение о летнем солнцестоянии (в одной из рукописей – обмолвочное заглавие «Равноденствие»), где долгота дня сравнивается с долготами звуков и пауз между звуками (цезур), на которых строилось античное стихосложение (впрочем, называвшееся не тоническим, а метрическим). Крымские впечатления породили также два стихотворения-изнанки к «Поговорим о Риме…»: стих. «Обиженно уходят на холмы…» разворачивает образ исхода плебеев на Авентин – это темные, как скот, дикари, не желающие подчиняться римскому порядку (но и они в своем праве, и их беспорядок – священный), халдеи значит одновременно и «варвары», и «мудрецы», кустарник, сквозь который они продираются, дан их глазами (надвигается спереди, бежит по сторонам); стих. «Негодованье старческой кифары…» (кифара – лира) продолжает и перемещает ту же тему: бежавшие от несправедливости Рима овцы-бедняки оказываются на краю света, в Крыму, вдали от Цезаря, под убогой деревенской луной (контраст с луной в стих. Тютчева «Рим ночью»). Бегущие овцы появлялись в стихах ОМ и раньше – в стих. «Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида…» (обращенное сравнение, вместо «овцы бежали, как старцы») – обобщенный образ, никакой конкретной трагедии Еврипида не соответствующий.
