Гарри Гордон - Птичьи права
ЭЛЬ ГРЕКО. ТОЛЕДО
С бледной гримасой завыла вдали колокольня.Больно, не больно, больно, все-таки больно!Милый Толедо, пустяк, муравейник у лужи.Это не пьяный толстяк топчет тебя неуклюже —Тройка сошедших с ума: молния, ветер и ливень…Сердцебиенье холма, ужас продрогшей оливы…С неба наклонного с рокотом катится лето…Худенький мальчик с глазами пророка — Толедо…
Э. ЛИОТАР. ШОКОЛАДНИЦА
…А утром дверь негромко щелкнет,И вас разбудит шорох шелка.
Стакан воды и шоколад,Благополучия приметы.Вы надеваете халатИ говорите комплименты…
Да будет в доме благодать,И зайчик солнечный на стуле,И тишина пустынных улиц,И смех, прозрачный, как вода.
В полушутливом разговореНикто, пожалуй, не поймет —То сладости чрезмерной горечь,Иль просто горечь промелькнет.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Я просто выйду налегке,Чтоб набело прожить страницу,И, посмотрев на небо снизу,Увидеть небо вдалеке.
Пускай себе в черновикеЛежат помарки, рифмы, тропы, —Я вижу розовые тропы,Которые ведут к реке.
И хоть вода черным чернаОт глубины или от грязи —Не вызывает неприязни,Не надо только трогать дна.
Пусть помнит грешная душаВ последующем круге адаФруктовый привкус променада,И пресный запах камыша.
«Прямая речь есть речка…»
Прямая речь есть речкаВ пустынных берегах,Где солнце — словно печка,А ноги — в сапогах.
С шоссейною дорогойСравнить ее легко:И радости немного,И видно далеко.
А в буреломе дикомМетафор и длиннотБлистает ежевикаПрохладно и темно.
И в чаще выкрутасов,Где бьется родничок,Суровый, словно СтасовКряхтит лесовичок.
Текут цветные струйки,Сливаясь второпях,Русалочьи чешуйкиНа ивовых ветвях.
В добре такого родаОдин лишь только вред:Когда идешь по броду,А переходишь в бред.
КАРТИНКА
На волне сидит кораблик,Благодушный, словно кот.Хочет — двигатель запустит,Хочет — якорем гремит.
Он живет неподалеку,В полувымершем порту,Где петух на волнорезеГромким голосом кричит.
К маяку придет кораблик,Выскочит петух на двор,И кричит, слюною брызжет,Даже стыдно за него.
А бывало, мореходыПосле долгих переходовПодходили к маяку,
И маячница — с цветами,И с шевронами — маячникЖали руку моряку,Предлагали кофейку.
«Как трепетны крылышки книги…»
Как трепетны крылышки книгиНад кустиком земляники —Неясное существованье,Сомнительная листва.
Не мните траву, но не мните,Что эти росистые нити,Удержат полжизни призваньяИ столько же — ремесла.
Сменяется просто тревогаУверенностью пророка:Два-три наболевших вопроса…А хватишься — нет ничего.
Так дети на краешке сказки,Ушедшие в лес без опаски,По следу просыпали просо,А птицы склевали его…
«Старомодное трюмо…»
Старомодное трюмо,Рама с почерневшей паклей, —Акварельный натюрмортС подоконником и каплей.
Аист, вышитый крестом,Дом и пена у причала,На подушке первый томКниги, начатой сначала.
Из тетрадного листаДолго складываю птицу.— Дождик, дождик, перестань..Перестанет. Прекратится.
«А после дождика в сорок шестом году…»
А после дождика в сорок шестом годуГуляла рыба в голубом пруду.
И кто-нибудь следил за поплавком,И, голову утапливая в плечи,Гасил цигарку медленным плевкомИ червяка тупым ножом калечил.
А я тогда был голоден и мал,И в этом ничего не понимал.
Иван Иваныч, пасечник, богач,Просителей не подпускавший близко,Меня погладив, умилялся: «Бачь,Який ты холопчик» — и совал ириску.
И я скакал на прутике в пыли,Покинутый, как бабушка Федора,Смотрел, как созревают помидоры,Собак боялся, лающих вдали.
Ловил кузнечиков, разыскивал сверчков,Садилось солнце, становилось поздно,И лампа освещала ужин постныйИ долгий взгляд отца поверх очков.
А рыба колебала лунный пруд.Упругая, тяжелая, большая,И кто-нибудь, сгибая длинный прут,Тащил ее, дивясь и предвкушая.
Поужинав, я медленно зевал,И в щели сна теснясь и застревая,Так ни о чем и не подозревал.Да и поныне не подозреваю.
«Свободно и убого…»
Свободно и убогоПод плинтусом у БогаСтарушки разноцветные живут.
Затеплятся рассветы —Они уже одеты,И пряники моченые жуют.
По переулкам — «Здрасьте,»По закоулкам — «Здрасьте,»Их туфли мальчиковые снуют,
И овощные лавкиДают им всякой травки,А управдомы справки им дают.
И мне все интереснейИх старенькие песни,И суета сегодняшнего дня.
Косичками белея,Все дольше, все теплее,Значительнее смотрят на меня.
БАЗАР. 1947 г.
В развалинах били фонтаны роскошной сирени,Слонялись по городу пьяные толпы акаций,Мимо акаций к базарам текло населенье:Плакать, смеяться, менять, голодать и толкаться.
Какие там вкусные были продукты питанья!В холмах мамалыги голодные взгляды пасли молдаване,Колеса макухи лежали, как сломанная фортуна,Мидии челюсти сжали, маляс улыбался бездумно.
Торговка кушает бутерброд, держа маргарином книзу,Кто-то смотрит ей в рот, не дыша, словно идет по карнизу.Воду старик продавал в синем вспотевшем кувшине.(Где он лед доставал, не знает никто и поныне).
Горб свой нес, как рюкзак, как имущество, как призванье,Садилась на этот горб бабочка с огородным названием,Легкое что-то названивая, летала над ним вприпрыжку,Когда старик поднимал холодную синюю крышку.
Белая была бабочка, восхитительно несъедобная,И старику с ней, как с бабушкой, было легко и удобно.Старик водой угощал, она плясала вприсядку…Я ее позже встречал на танцевальной площадке.
ОТРЕЧЬЕ
Набрав паутины на плечи,Сквозь лес пробирался, и вотНабрел на деревню Отречье,В которой никто не живет.
Какой ископаемой хвориХватило на тысячу душ…Разросся целебный цикорий,Стояла великая сушь.
Валялись истлевшие сети,В траве поплавок потухал…Вдруг треснуло что-то, и светелБыл пламенный крик петуха.
Казалось, падет наважденье,И в этот заливистый мигНачнет на крыльцо восхожденьеБесшумный веселый старик.
Казалось… но в лиственной рамеКраснел, лиловел, клокотал,Корявыми топал ногамиПетух, наседал на кота.
На новом наречье, на страшном,Лишенном корней и начал,Мешая дичайший с домашним,Проклятия хрипло кричал.
А рядом, на старом погосте,Степенно, одна за одной,Как дети, пришедшие в гости,Могилы стояли стеной.
И глубже поверхностной гнили,Под слоем пожухшей травыУсопшие строго хранилиОстывшие печи живых.
Хранили холодные печи,И ждали — вернутся вот-вот…Чудная деревня Отречье,В которой никто не живет.
«Одну секунду будет больно…»
