Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II
«Все то, что было доблестью и славой…»
Все то, что было доблестью и славой,Что было солнцем средь суровой тьмы,Что нам казалось ясностью кровавой,Что мы жалели и любили мы, —
Теперь неправедно и лживо.В часы моей бессонницы глухойВоспоминанье тенью суетливойКривляется, как шут, передо мной,
И на стене, меж выцветших обоев,Меж поцарапанных сухих цветов,Сияет небо темно-голубое,Всплывает очерк милых берегов,
И желтых дюн, лесов и гор КавказаЧуть зримая проходит череда.Но я молчу, как воскрешенный Лазарь.Ночь непрорубна. Жизнь, как ночь, тверда.
И чем протяжнее ночное бденье,Чем одиночество ночное злей,Тем для меня неумолимее виденьеТвоих обезображенных полей.
Что мне теперь моя родная ниваИ маками заросшая межа?Не верю я — все лживо, лживо, лживо,И ты, отечество, — лишь прах и ржа.
Прости меня. Я знаю, ты — прекрасно.Мне тяжело неверие мое.Горит на знамени кроваво-красномНерукотворное лицо Твое.
1936Последний день в Батуме (15 марта 1921 г.)
Когда голодный и бесцельный день— Еще один, — погаснув, распылитсяИ в тишине земная дребедень,Дневная суета угомонится,
И, закрывая низкий небосвод,Всплывет туман темно-лиловый,И ночь ко мне вплотную подойдетИ руку мне пожмет рукой свинцовой, —
На миг один блеснет средь голых туч,Как тень уже умершего заката,Пронзительный, неуловимый луч,Мелькнет и вновь исчезнет без возврата.
Я помню мглу и заснежённых горЗастывшие, мучительные складки,И моря Черного взволнованный простор,И дымный жар кавказской лихорадки,
И бухты серую, холодную дугу,Далекий шум прибоя, берег мелкий,И там, на темном, смутном берегуУпругий звук последней перестрелки.
И помню я, как между низких туч— Иль, может быть, теперь мне это снится —Мечом багровым просиявший лучМелькнул прощальной русскою зарницей.
1936Гибель Атлантиды («Крылатое море взлетало, крича…»)
Крылатое море взлетало, крича,Воздушные рушились кариатиды,И брызги, упав, как на луг саранча,Съедали холмы и поля Атлантиды.
Лиловой воронкою водоворотЗатягивал низко нависшие тучи.На самое дно оседал небосвод,На спину тяжелые волны навьючив.
Огромные рыбы врывались в дома,Влача за собою, как невод, молчанье.Вздымалась и встала, качаясь, тюрьма,Отрезав от мира звезду мирозданья.
Я знаю, здесь та же подводная мгла,Здесь та же глухая струится стихия.Не выживу я, если ты умерла,Моя Атлантида — Россия.
1930-е«От волчьих берегов моей отчизны…»
От волчьих берегов моей отчизны,От ледяных и огненных полейВздымается жестокий ветер жизни,И жесткий вихрь час от часу сильней.
Но бедный слух — он жизни той не слышит,Весь мир наполнен черной глухотой.Ночь страшно глубока, и свет не дышит,И сон и смерть — в сожительстве со мной.
1930-еИЗ СБОРНИКА «НА РУБЕЖЕ» (1947)
«С утра стоял туман. Сквозь нежный полог…»
С утра стоял туман. Сквозь нежный полог,Сквозь мглистый блеск струился мир земной,И в небе солнца огненный осколокВсплывал, как сновиденье, надо мной.
И только к вечеру, перед закатом,Разорвалась оранжевая мгла,И в небе, острым пламенем объятом,Немая глубь, пылая, расцвела.
И стало все прозрачнее и чище,Как будто в первый раз душа мояСквозь ярь и дым природы нищейРодимые увидела края.
Да, так — я создал много мертвых песен,Меня земные звали голоса,И был туман печален и чудесен,И сердцу непонятны небеса.
Теперь скупее речь моя глухая:Я жду, вот-вот проглянет синева,И в первый раз взлетят, не умирая,Как птицы, — озаренные слова.
1937Учитель
Он говорил: «Учись бесстрастью,И слух и зренье умертви,Не доверяй земному счастьюИ человеческой любви.Добро и зло неотделимыИ неразлучны — ночь и день —Ведь даже смерть — лишь призрак дыма,Гонимая ветрами тень.Свободы нет и нет смиренья, —Чего бы ни коснулся ты,От первого прикосновеньяРастают зыбкие черты».
Он говорил. Горела тусклоСуровых глаз голубизна, —Так дремлет ночь в пространстве узкомПолуприкрытого окна.И были точные движеньяЕго пергаментной рукиПолны холодного томленьяИ утомительной тоски.
Он говорил: «Земной природыЯ темные слова постиг,Я вчитывался годы, годыВ страницы первобытных книг.Весь мир лежит, как мертвый камень.Он мохом и травой оброс.Давно потух прекрасный пламеньЕго невыплаканных слез.На дне угрюмых океанов,Меж стен зеленых ледников,В тени гранитных великановИ в завывании ветровЯ правды не нашел. Все ложно,Во всем давно душа мертва,Все беспощадно, все ничтожно,И слова нет, а есть слова».
Он говорил. Не умолкая,Текла мучительная речь.Металась мошкара ночнаяВокруг огня усталых свеч.Слепого ветра дуновеньеПокачивало огоньки,И на стене, как привиденье,Взлетала тень его руки.
Он говорил: «Высоким словомСердца людские не прожечь:Для них понятнее оковыИ палача спокойный меч.Для них свобода — преступленье,Для них спасение — острог,Их рабское воображеньеДля них спокойствия залог.Покинул я земные весиИ торжища, и города,Забыл я звуки бедных песен,Детей упорного труда.Вдали безрадостного шумаИ торопливой суетыЯ обратил мой ум угрюмыйК сиянью Божьей высоты.И, усмиряя дух железный,Я в тайны грозные проник:Не человеческий, а звездныйВо мгле я изучил язык.Мне стали внятны звуки рая,Огни ликующих светил,Мой слух расширенный лаская,Меня певучий луч пронзил.Земная отошла тревога,И в блеске огненных зарницПеред пустым престолом БогаДуша моя простерлась ниц.И с глаз упал туман желанный,Во мгле растаяло тепло,Как будто демон бездыханныйРаскрыл холодное крыло.И понял я, что рок бесцелен,Что смертен даже райский свет,Что как бы ни был беспределенОгромный мир, — в нем правды нет».
Он замолчал, и беспощадно,Невыразимо жестока,Легла, как тень, на мир громадныйЕго холодная рука.
И вдруг мучительно и тонко,Как сквозь тяжелый полог сна,Раздался слабый плач ребенка,И раскололась тишина.И вновь из хаоса и прахаВозникла бедная юдоль.Я понял — для любви не плаха,А щит — мучительная боль.Душа расплавлена страданьем,И целый мир в слезе однойГорит немеркнущим сияньем,Божественною глубиной.
1937«…Снега, снега. С огромной далью…»
…Снега, снега. С огромной дальюОгромный слился небосвод.Покрытые зеленой сталью,Уснули струи мертвых вод.Горбатые застыли льдины.Уступы исполинских скалСуровый ветер обыскалИ взгромоздил — вверху — лавины.Один неосторожный звук,Родившийся из ниоткуда —И вот снегов тяжелых грудаДрожит и рушится, и вдруг,Подобно вихрю, возникаетВзметенный к небу белый прах,И человека обнимает,Как брата брат, — бессильный страх.
НА БЕРЕГУ МОРЯ (1–6)
