Александр Артёмов - Имена на поверке
Легенда о кедре
Здесь был кедр, говорят,Был он ростом сродни Да-дянь-шаню.Но тайфун налетел,И небесным гремящим огнем,Как блестящим клинком,Пресекло его жизнь великанью.И теперь я стоюНад сухим, развалившимся пнем…
Есть легенда в тайге:Говорят, будто в полночь глухуюПрилетает бесшумноКакая-то птица сюда.Осторожно возьметОна клювом гнилушку сухую,И засветится та,Как упавшая с неба звезда.
Если ты заплутал,Если кончились хлеб и заряды,Никогда не погибнешь тыВ нашей приморской тайге:Огонек голубойНеизменно увидишь ты рядом,Как маяк, он укажетДорогу к спасенью тебе.
Нет на свете грозы,Нет такого тайфунного ветра,Чтоб сломил, ослепил быТаежных приморских людей,Потому человек —Он сильней дадяньшаньского кедра:Связь с родимой землейУ него крепче всяких корней.
Кто ж та птица ночная?В легенде ей нету названья.Не болтлива она,Не раскрашена, как какаду.Ты увидишь ееВозле склонов крутых Да-дянь-шаня,Если помощь нужна тебе,Если попал ты в беду.
Михаил Кульчицкий
194… г
Высокохудожественнойстрочкой не хромаете,вы отображаетеудачно дач лесок.А я романтик.Мой стих не зеркало —но телескоп.К кругосветному небунас мучит любовь:боевза коммунумы смолоду ищем.За границейв каждой нишепо нищему,там небо в крестах самолетов —кладбищем,и земля вся в крестахпограничных столбов.Я романтик —не рома,не мантий, —не так.Я романтик разнаипоследних атак!Ведь недаром на карте,командармом оставленной,на еще разноцветной картеза Таллиномпресс-папье покачивается, как танк.
Дословная родословная
Как в строгой анкете —скажу не таясь —начинается самоетакое:мое родословное дерево другое —я темнейший грузинскийкнязь.Как в коране —книге дворянских деревьев —предначертанычешуйчатые имена,иветхие ветвии ветки древниеупирались терниямив меня.Я немного скрывал этовсе года,что я актрисою-бабушкой немец.Но я не тогда,а теперь и всегдасчитаю себя лишь по внуку:шарземец.Исчерпатьинвентарь грехов великих,как открытку перед атакой,спешу.Давайте же раскурим эту книгу —я лучше новую напишу!Потому что я верю, и я без вериг:я отшиб по звену и Ницше, и фронду,и пятьматериков моих сжимаютсякулаком Рот Фронта.И теперь я по праву люблю Россию.
Маяковский
(Последняя ночь государства Российского)
Как смертникам, жить им до утренних звезд,и тонет подвал, словно клипер.Из мраморных столиков сдвинут помост,и всех угощает гибель.Вертинский ломался, как арлекин,в ноздри вобрав кокаина,офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,подбирая по буквам вина.Первое пили борщи Бордо,багрового, как революция,в бокалах бокастей, чем женщин бедро,виноградки щипая с блюдца.Потом шли: эль, и ром, и ликер —под маузером всё есть в буфете.Записывал переплативший сеньорцифры полков на манжете.Офицеры знали — что продают.Россию. И нет России.Полки. И в полках на штыках разорвут.Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)Пустые до самого дна глазазнали, что ночи — остаток.И каждую рюмку — об шпоры, как залпв осколки имперских статуй.Петроградскую ночь отряхнувши,пелена дождя ворвалась с ним. Пототрезвил капитанские туши.Вертинский кричал, как лунатик во сне:«Мой дом — это звезды и ветер…О черный, проклятый России снег,я самый последний на свете…»Маяковский шагнул. Он мог быть убит.Но так, как берут бронепоезд,воздвигнулся он на мраморе плит,как памятник и как совесть.Он так этой банде рявкнул: «Молчать!»,что слышно стало: пуст город.И тут, словно эхо в дале-е-еких ночах,его поддержала «Аврора».
12 декабря 1939 г.
«Самое страшное в мире…»
Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю Котовского разум,Который за час перед казньюТело свое граненоеЯпонской гимнастикой мучит.Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю мальчишек Идена,Которые в чужом городеПишут поэмы под утро,Запивая водой ломозубой,Закусывая синим дымом.Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю солдат революции,Мечтающих над строфою,Распиливающих деревья,Падающих на пулемет!
Октябрь 1939 г.
«Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник…»
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!Что? Пули в каску безопасней капель?И всадники проносятся со свистомвертящихся пропеллерами сабель.Я раньше думал: «лейтенант»звучит «налейте нам».И, зная топографию,он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,а просто трудная работа,когда, черна от пота, вверхскользит по пахоте пехота.Марш! И глина в чавкающем топоте до мозга костей промерзших ног наворачивается на чеботы весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино.
Хлебниково — Москва, 26 декабря 1942 г.
Самое такое
(Отрывки из поэмы)
Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.
Хлебников«Я очень сильно люблю Россию…»
Я очень сильнолюблю Россию,но если любовь разделить на строчки,получатся фразы,получитсясразу:про землю ржаную,про небо про синее,как платье.И глубже,чем вздох между точек…Как платье.Как будто бы девушка это:с длинными глазами речек в осеньпод взбалмошной прическойколосистого цвета,на таком ветру, что слово… назад… приносит…И снова глаза морозит без шапок.И шапку понес сумасшедший простор в свист, в згу.Когда степь под ногами накре —няется нáбоки вцепляешься в стебли,а небо —внизу.Под ногами.И немного боишьсяупасть в небо.Вот Россия.Тот нищ,кто в России не был.
«Я тоже любил…»
Я тоже любилпетушков над известкой.Я тоже платил некурящим подросткомсовсем катеринские пятакиза строчкибороздкамина березках,за есенинскиеголубые стихи.Я думал — пусть и грусть и Русь,в полутора березках не заблужусь.И только потомя узнал, что солонкис навязчивой вязью азиатской тоски,размалёва русацкова:в клюквуаль в солнце —интуристы скупают, но не мужики.И только потом я узнал, что в звездахкуда мохнатееЮжный Крест,а петух — жар-птица — павлин прохвостыйиз Америки,с картошкою русской вместе.И мне захотелосьтакогопростора,чтоб парусом взвились заштопанные шторы,чтоб флотилией мчалсяс землею городв иностранные страны, в заморское море!Но я продолжал любить Россию.
«Уже опять к границам сизым…»
