Варлам Шаламов - Колымские тетради
С годами все безоговорочней
С годами все безоговорочнейСуждений прежняя беспечность,Что в собранной по капле горечиИ есть единственная вечность.
Затихнут крики тарабарщины,И надоест подобострастье,И мы придем, вернувшись с барщины,Показывать Господни страсти.
И, исполнители мистерииВ притихшем, судорожном зале,Мы были то, во что мы верили,И то, что мы изображали.
И шепот наш, как усилителемПодхваченный сердечным эхом,Как крик, ударит в уши зрителя,И будет вовсе не до смеха.
Ему покажут нашу сторонуПо синей стрелочке компаса,Где нас расклевывали вороны,Добравшись до живого мяса,
И где черты ее фантазии,Ее повадок азиатскихНе превзошли ль в разнообразииКакой-нибудь геенны адской.
Хранили мы тела нетленные,Как бы застывшие в движенье,Распятые и убиенныеИ воскрешенные к сраженьям.
И бледным северным сияниемКачая призрачные скалы,Светили мы на расстоянииКак бы с какого пьедестала.
Мы не гнались в тайге за модами,Всю жизнь шагая узкой тропкой,И первородство мы не продалиЗа чечевичную похлебку.
И вот, пройдя пути голгофские,Чуть не утратив дара речи,Вернулись в улицы московскиеУченики или предтечи.
Копье Ахилла
Когда я остаюсь один,Я вышибаю клином клин,Рисую, словно не нарочно,Черты пугающих картин,Недавно сделавшихся прошлым.
Былые боли и тщетыТой молчаливой нищетыПочти насильно заставляюЯвиться вновь из темнотыГлухого призрачного края.
И в укрепленье чьих-то вольЗдесь героическую рольВсему дает воспоминанье,Что причиняло раньше боль.Что было горем и страданьем.
А мне без боли нет житья,Недаром слышал где-то я,Что лечит раны за могилойУдар целебного копья —Оружья мертвого Ахилла.
Перстень
Смейся, пой, пляши и лги,Только перстень береги.Ласковый подарок мойСветлою слезой омой.
Если ты не веришь мне,При ущербной злой лунеПалец с перстнем отруби,В белый снег пролей рубин.
И, закутавшись в туман,Помни — это не обман,Не закрыть рассветной мглойНенаглядный перстень мой.
Проведи перед лицомОкровавленным кольцомИ закатный перстня цветПомни много, много лет.
Утро стрелецкой казни[14]
В предсмертных новеньких рубахахВ пасхальном пламени свечейСтрельцы готовы лечь на плахуИ ожидают палачей.
Они — мятежники — на дыбеЦарю успели показатьНевозмутимые улыбкиИ безмятежные глаза.
Они здесь все — одной породы,Один другому друг и брат,Они здесь все чернобороды,У всех один небесный взгляд.
Они затем с лицом нездешнимИ неожиданно тихи,Что на глазах полков потешныхИм отпускаются грехи.
Пускай намыливают петли,На камне точат топоры.В лицо им бьет последний ветерЗемной нерадостной поры.
Они с Никитой ПустосвятомУвидят райский вертоград.Они бывалые солдатыИ не боятся умирать.
Их жены, матери, невестыБесслезно с ними до конца.Их место здесь — на Лобном месте,Как сыновьям, мужьям, отцам.
Твердят слова любви и мести,Поют раскольничьи стихи.Они — замес того же теста,Закваска муки и тоски.
Они, не мудрствуя лукаво,А защищая честь и дом,Свое отыскивают правоПеред отечества судом.
И эта русская телегаПод скрип немазаных осейДоставит в рай еще до снегаГруз этой муки, боли всей.
В руках, тяжелых, как оглобли,Что к небу тянут напослед,С таких же мест, таких же лобных,Кровавый разливая свет.
Несут к судейскому престолуСвою упрямую мольбу.Ответа требуют простогоИ не винят ни в чем судьбу.
И несмываемым позоромОкрасит царское крыльцоВ национальные узорыТемнеющая кровь стрельцов.
Боярыня Морозова[15]
Попрощаться с сонною МосквоюЖенщина выходит на крыльцо.Бердыши тюремного конвояОтражают хмурое лицо.
И широким знаменьем двуперстнымОсеняет шапки и платки.Впереди — несчитанные версты,И снега — светлы и глубоки.
Перед ней склоняются иконы,Люди — перед силой прямотыНеземной — земные бьют поклоныИ рисуют в воздухе кресты.
С той землей она не будет в мире,Первая из русских героинь,Знатная начетчица Псалтыри,Сторож исторических руин.
Возвышаясь над толпой порабощенной,Далеко и сказочно видна,Непрощающей и непрощенойПокидает торжище она.
Это — веку новому на дивоПоказала крепость старина,Чтобы верил даже юродивыйВ то, за что умрет она.
Не любовь, а бешеная яростьВодит к правде Божию рабу.Ей гордиться — первой из боярыньВстретить арестантскую судьбу.
Точно бич, раскольничье распятьеВ разъяренных стиснуто руках,И гремят последние проклятьяС удаляющегося возка.
Так вот и рождаются святые,Ненавидя жарче, чем любя,Ледяные волосы сухиеПальцами сухими теребя.
Рассказ о Данте[16]
Мальчишка промахнулся в цель,Ребячий мяч упал в купель.Резьба была хитра, тонка.Нетерпеливая рукаВ купель скользнула за мячом,Но ангел придавил плечомРебенка руку. И рукаПопала в ангельский капкан.И на ребячий плач и крикТолпа людей сбежалась вмиг.И каждый мальчика жалел,Но ссоры с Богом не хотел.Родная прибежала мать,Не смея даже зарыдать,Боясь святыню оскорбить,Навеки грешницею быть.Но Данте молча взял топорИ расколол святой узор,Зажавший в мрамора тискиТепло ребяческой руки.И за поступок этот онБыл в святотатстве обвиненРешеньем папского судаБез колебанья и стыда…И призрак Данте до сих порЕще с моих не сходит гор,Где жизнь — холодный мрамор слов,Хитро завязанных узлов.
Скоро мне при свете свечки
Скоро мне при свете свечкиВ полуденной тьмеГреть твои слова у печки.Иней на письме.Онемело от морозаБедное письмо.Тают буквы, точат слезыИ зовут домой.
Верю[17]
Сотый раз иду на почтуЗа твоим письмом.Мне теперь не спится ночью,Не живется днем.
Верю, верю всем приметам,Снам и паукам.Верю лыжам, верю летомУзким челнокам.
Верю в рев автомобилей,Бурных дизелей,В голубей почтовых крылья,В мачты кораблей.
Верю в трубы пароходов,Верю в поезда.Даже в летную погодуВерю иногда.
Верю я в оленьи нарты,В путевой компасУ заиндевевшей картыВ безысходный час.
В ямщиков лихих кибиток,В ездовых собак…Хладнокровию улиток,Лени черепах…
Верю щучьему веленью,Стынущей крови…Верю своему терпеньюИ твоей любви.
Затлеют щеки, вспыхнут руки
