Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия

Александр Кушнер

Стихотворения

Четыре десятилетия

Прогресс-Плеяда

Москва

2000

Decima

Книга стихов для меня, лирического поэта, принципиально новый поэтический жанр, возникший в начале XIX века («Сумерки» Баратынского) и закрепившийся в поэзии XX века («Кипарисовый ларец», «Камень», «Форель разбивает лёд»; Блок тоже обозначал свой путь книгами стихов).

Книга стихов даёт возможность поэту, в обход эпического жанра, поэмы, повествовательного сюжета, – создать целостную картину мира из осколков ежедневных впечатлений. Книга стихов – это пылающий кусок жизни, отчёт лирического поэта за несколько лет счастливого труда.

Получилось так, что я писал по три книги в каждое десятилетие – и за сорок лет выпустил двенадцать книг.

Для данного издания избранных стихотворений мне пришлось нарушить мой принцип, распустить пряжу, рискну сказать, – паутину (есть у меня стихотворение, в котором уединённый, самозабвенный, тихий поэтический труд сравнивается с работой паучка на балконе: «Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел для какого-то тайного, явно нездешнего глаза»). Как быть, что придумать взамен поступательного движения от книги к книге с их обдуманным сюжетом, прочными связями, рефлексами, постепенным выяснением смысла? Тут-то мне и показалось возможным распределить стихи по четырём разделам-десятилетиям; возможно, и название должно быть у книги не «Стихотворения», а «Decima», или хотя бы такой подзаголовок.

Александр Кушнер

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

«Первое впечатление»

«Ночной дозор»

«Приметы»

ГРАФИН

Вода в графине – чудо из чудес,

Прозрачный шар, задержанный в паденье!

Откуда он? Как очутился здесь,

На столике, в огромном учрежденье?

Какие предрассветные сады

Забыли мы и помним до сих пор мы?

И счастлив я способностью воды

Покорно повторять чужие формы.

А сам графин плывёт из пустоты,

Как призрак льдин, растаявших однажды,

Как воплощенье горестной мечты

Несчастных тех, что умерли от жажды.

Что делать мне?

 Отпить один глоток,

Подняв стакан? И чувствовать при этом,

Как подступает к сердцу холодок

Невыносимой жалости к предметам?

Когда сотрудница заговорит со мной,

Вздохну, но это не её заслуга.

Разделены невидимой стеной,

Вода и воздух смотрят друг на друга...

СТАКАН

Поставь стакан на край стола

И рядом с ним постой.

Он пуст. Он сделан из стекла.

Он полон пустотой.

Гранёный столбик, простачок,

Среди других посуд

Он тем хорошо, что одинок,

Такой простой сосуд!

Собрание лучей дневных!

И вот, куда ни встань,

Сверкает ярче остальных

Не та, так эта грань.

А рядом пропасть, словно пасть

Разверстая. И что ж?

Он при возможности упасть

Особенно хорош.

С ним не должно случиться зла,

Покуда ты вблизи.

Поставь стакан на край стола

И сам его спаси.

ОСЕНЬ

Деревья листву отряхают,

И солнышко сходит на нет.

Всю осень грустят и вздыхают

Полонский, и Майков, и Фет.

Всю осень, в какую беседку

Ни сунься – мелькают впотьмах

Их брюки в широкую клетку,

Тяжёлые трости в руках.

А тут, что ни день, перемены,

Слетает листок за листком.

И снова они современны

С безумным своим шепотком.

Как штопор, вонзится листочек

В прохладный и рыхлый песок –

Как будто не вытянул лётчик,

Неправильно взял, на глазок.

Охота к делам пропадает,

И в воздухе пахнет зимой.

«Мой сад с каждым днём увядает».

И мой увядает! И мой!

* * *

О здание Главного штаба!

Ты жёлтой бумаги рулон,

Размотанный слева направо

И вогнутый, как небосклон.

О море чертёжного глянца!

О неба холодная высь!

О, вырвись из рук итальянца

И в трубочку снова свернись.

Под плащ его серый, под мышку.

Чтоб рвался и тёрся о шов,

Чтоб шёл итальянец вприпрыжку

В тени петербургских садов.

Под ветром, на холоде диком,

Едва поглядев ему вслед,

Смекну: между веком и мигом

Особенной разницы нет.

И больше, чем стройные зданья,

В чертах полюблю городских

Весёлое это сознанье

Таинственной зыбкости их.

* * *

Эти сны роковые – враньё!

А рассказчикам нету прощенья,

Потому что простое житьё

Безутешней любого смещенья.

Ты увидел, когда ты уснул,

Вёсла в лодке и камень на шее,

А к постели придвинутый стул

Был печальней в сто раз и страшнее.

По тому, как он косо стоял, –

Ты б заплакал, когда б ты увидел, –

Ты бы вспомнил, как смертно скучал

И как друг тебя горько обидел.

И зачем – непонятно – кричать

В этих снах, под машины ложиться,

Если можно проснуться опять –

И опять это всё повторится.

* * *

Бог семейных удовольствий,

Мирных сценок и торжеств,

Ты, как сторож в садоводстве,

Стар и добр среди божеств.

Поручил ты мне младенца,

Подарил ты мне жену,

Стол, и стул, и полотенце,

И ночную тишину.

Но голландского покроя

Мастерство и благодать

Не дают тебе покоя

И мешают рисовать.

Так как знаем деньгам цену,

Ты рисуешь нас в трудах,

А в уме лелеешь сцену

В развлеченьях и цветах.

Ты бокал суёшь мне в руку,

Ты на стол швыряешь дичь

И сажаешь нас по кругу,

И не можешь нас постичь!

Мы и впрямь к столу присядем,

Лишь тебя не убедим,

Тихо мальчика погладим,

Друг на друга поглядим.

ВЕЛОСИПЕДНЫЕ ПРОГУЛКИ

Велосипедные прогулки!

Шмели и пекло на просёлке.

И солнце, яркое на втулке,

Подслеповатое – на ёлке.

И свист, и скрип, и скрежетанье

Из всех кустов, со всех травинок,

Колёс приятное мельканье

И блеск от крылышек и спинок.

Какой высокий зной палящий!

Как этот полдень долго длится!

И свет, и мгла, и тени в чаще,

И даль, и не с кем поделиться.

Есть наслаждение дорогой

Ещё в том смысле, самом узком,

Что связан с пылью, и морокой,

И каждым склоном, каждым спуском.

Кто с сатаной по переулку

Гулял в старинном переплёте,

Велосипедную прогулку

Имел в виду иль что-то вроде.

Где время? Съехав на запястье,

На ремешке стоит постыдно.

Жара. А если это счастье,

То где конец ему? Не видно.

* * *

Уехав, ты выбрал пространство,

Но время не хуже его.

Действительны оба лекарства:

Не вспомнить теперь ничего.

Наверное, мог бы остаться –

И был бы один результат.

Какие-то степи дымятся,

Какие-то тени летят.

Потом ты опомнишься: где ты?

Неважно. Допустим, Джанкой.

Вот видишь: две разные Леты,

А пить всё равно из какой.

ГОФМАН

Одну минуточку, я что хотел спросить:

Легко ли Гофману три имени носить?

О, горевать и уставать за трёх людей

Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.

Эрнст – только винтик, канцелярии юрист,

Он за листом в суде марает новый лист,

Не рисовать, не сочинять ему, не петь –

В бюрократической машине той скрипеть.

Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.

Куда удачливее Эрнста Теодор.

Придя домой, превозмогая боль в плече,

Он пишет повести ночами при свече.

Он пишет повести, а сердцу все грустней.

Тогда приходит к Теодору Амадей,

Гость удивительный и самый дорогой.

Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой...

На Фридрихштрассе Гофман кофе пьёт и ест.

«На Фридрихштрассе», – говорит тихонько Эрнст.

«Ах нет, направо!» – умоляет Теодор.

«Идём налево, – оба слышат, – и во двор».

Играет флейта еле-еле во дворе,

Как будто школьник водит пальцем в букваре.

«Но все равно она, – вздыхает Амадей, –

Судебных записей милей и повестей».

* * *

 Л. Я. Гинзбург

Эти бешеные страсти

И взволнованные жесты –

Что-то вроде белой пасты,

Выжимаемой из жести.

Эта видимость замашек

И отсутствие расчёта –

Что-то, в общем, вроде шашек

Дымовых у самолета.

И за словом, на два тона

Взятом выше, – смрад обмана,

Как за поступью дракона,

Напустившего тумана.

То есть нет того, чтоб руки

Опустить легко вдоль тела,

Нет, заламывают в муке,

Поднимают то и дело.

То есть так, удобства ради,

Прибегая к сильной страсти,

В этом дыме, в этом смраде

Ловят нас и рвут на части.

ДВА НАВОДНЕНЬЯ