Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
Несколькими днями позже историю этого летчика рассказал я Константину Андреевичу Треневу, который чрезвычайно заинтересовался темой, а полковник Карпов, не зная, что за нее берется К. А. Тренев, в свою очередь заинтересовал темой Алексея Николаевича Толстого».
Тем любопытнее, что писатели, не зная и не ведая, что работают над одним материалом, очень похоже осмыслили его художественно. Пользуясь одним источником, они рассказали о том, чего не совершалось еще в жизни с самим героем — о встрече его с родными. Помимо матери, в каждом из рассказов есть любимая. У Толстого — невеста Егора Дремова, у Тренева — жена Алексея Скворцова. Оба героя, не желая того, тем не менее оказываются в родных домах. Писатели «заставляют» их встретиться с матерями, чтобы угадать правду поведения каждого. При этом и Толстой, и Тренев использовали один и тот же сюжетный ход: герой выдает себя за другого человека, за своего однополчанина. Как то происходит в каждом из рассказов, можно узнать, прочитав их. И при этом обнаружить разность художественных доказательств придуманного, которая выдаст не только индивидуальность мастерства Толстого и Тренева, но и различие их дарований. Одухотворенные единством темы и высокой идеи, рассказы эти неравнозначны. «В семье» стал событием в творческой биографии Тренева, а «Русский характер» — явлением в отечественной литературе. И не только потому, что произведение Толстого было тоньше и художественно убедительнее. Толстому в силу природы таланта оказалась доступной эпическая глубина частного факта, на которой ощутима органическая связь судьбы человека с судьбой народной. Художнически тема была подчинена раскрытию этой связи и осмыслению сущности национального характера в трагических обстоятельствах. Все это проявлено в самом слове художника о русском характере, с которого начинается рассказ.
Борису Горбатову свойственно было стремление к душевному контакту с читателем. И потому писателю чаще всего удавались интимные, задушевные беседы с товарищами по оружию. Таковы его «Письма к товарищу», цикл очерков «Алексей Куликов, боец», публиковавшиеся в «Правде» в октябре 1942 года. Писатель одним из первых в литературе показал сам процесс созревания в миролюбивом русском человеке жажды мести, замешенной на гневе, рождавшемся при виде фашистских изуверств. «Он (Алексей Куликов. — Б. Л.) был честный и мудрый, справедливый мужик, простой души и чистой совести. Он привык во всем разбираться медленно и осторожно, любил всех выслушать, чтоб всех понять и не обидеть. И когда он видел пожары и трупы, он понимал — это война, про это и деды рассказывали. Но детей, детей за что?..» И постепенно возникает в нем чувство ненависти. В его душе в конце концов не осталось «ни сомнений, ни жалости, ни страха — только ненависть. Ненависть душу жгла».
Но, пожалуй, с наибольшей художественной силой, предельной откровенностью этот процесс зарождения в человеке священного чувства ненависти, удесятеренного любовью к Родине, запечатлен был в рассказе Михаила Шолохова «Наука ненависти», написанном в 1942 году. В нем выявилась эпическая масштабность таланта писателя в осмыслении реального факта. Одна из многочисленных фронтовых встреч потрясла писателя и потому выросла в повествование о трагедии народа.
Лейтенант Герасимов поведал историю своей жизни. Как и многие другие, он оказался на фронте. Ему нужно было стрелять и убивать тех, кто представлял народ, подаривший миру замечательных писателей. Именно их книги возбудили в нем чувство уважения к немецкому народу. Правда, иной раз обидно становилось за то, что такой трудолюбивый и талантливый народ «терпит у себя самый паскудный гитлеровский режим, но это было в конце концов их дело».
И на фронте не прошла у него симпатия к немецкому народу. После боя угощали они пленных, комрадами называли, табачком потчевали. Неожиданными были для них, новобранцев, слова бывалого бойца: «Слюни вы распустили с этими „друзьями“. Здесь они все комрады, а вы бы посмотрели, что эти комрады делают там, за линией фронта, и как они с нашими ранеными и мирным населением обращаются».
Все это довелось испить полной чашей самому Герасимову…
Трудно давалась ему фронтовая школа ненависти. Сожженные деревни, растерзанные трупы красноармейцев, изнасилованные и убитые женщины, девушки, девочки-подростки были «наглядными» пособиями в школе ненависти. «Особенно одна у меня осталась в памяти, — с горечью вспоминал лейтенант. — Ей было лет одиннадцать, она, как видно, шла в школу; немцы поймали ее, затащили в огород, изнасиловали и убили. Она лежала в помятой картофельной ботве, маленькая девочка, почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники… Лицо ее было страшно изрублено тесаком, в руке она сжимала раскрытую школьную сумку…»
А ведь его дочь тоже, как и эта, училась в пятом. Он узнал по учебнику географии.
Обжигающая душу сцена, до сих пор заставляющая содрогнуться сердца тех, кто не видел подобных зверств. Точно таким же огнем ненависти пышет сцена расправы над пленными красноармейцами, которую видит уже после освобождения населенного пункта лейтенант. И, обращаясь к автору, Герасимов говорит: «Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на все, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками».
Испытанное в гитлеровском плену, увиденное и пережитое в мгновенья фронтового затишья выработало в русском человеке холодное, как сталь, и жгучее, как магма, чувство священной ненависти к фашистам, с каким и сражается на фронте лейтенант Герасимов. На прощанье он сказал: «И воевать мы научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя поставить рядышком: знаете, как это говорится: „В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“, а вот у нас они впряжены и здорово тянут! Тяжко я ненавижу фашистов за все, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков».
Эпическое начало в рассказах многих, вчера еще казавшихся неисправимыми романтиками, сливаясь с задушевностью исповеди о прожитом и изведанном в ходе боев, отступления и прощаний с близкими, снабдили рассказы Соболева, Вишневского, Лавренева и других тональностью доверительности и непосредственности. Именно это обстоятельство обеспечило успех сборнику рассказов Леонида Соболева «Морская душа», рассказам Андрея Платонова «Одухотворенные люди», Бориса Лавренева «Старуха», очерку Константина Симонова «Дни и ночи» — своеобразному эскизу его одноименной повести. По душе читателям пришелся и рассказ «Март — апрель» Вадима Кожевникова, публиковавшийся в августе — сентябре 1942 года в «Комсомольской правде».
Своеобразный цикл «Ленинградских рассказов» создал Николай Тихонов. Среди них такие яркие и неповторимые, как и их герои, рассказы «Поединок», «Старый военный», «Мгновенье».
Эти и многие другие рассказы о подвигах защитников Родины явились как бы «накопителем» героического материала для более крупных произведений. Кстати, в творчестве тех же писателей. Так практика литературы оспорила утверждение Ильи Эренбурга о том, что в блиндаже «некогда писать повесть и обдумывать роман, а воинам некогда читать его. Все это станет возможным только после победы». Но жизнь не терпит ни формул, ни категоричных постулатов.
Известно, например, из воспоминаний Михаила Бубеннова о том, что именно в блиндаже, на переднем крае Калининского фронта он не только обдумывал будущий свой роман «Белая береза», но и писал его.
В книге «Жизнь и Слово» он рассказал, как в 1942-м он, наконец-то, добился своего — отправки на фронт. Как белобилетника, его постоянно «браковали». А тут он оказался в газете 88-й дивизии. Практически в редакции его видели только в те моменты, когда он приносил материал в номер. И тут же исчезал: уходил на передовую к солдатам. По пути туда встречался с ранеными, беседовал с ними, а потому знал о том, что происходило на участке, куда он направлялся. «Конечно, — говорил писатель, — я знал, что у каждого солдата во время боя был небольшой обзор, но то, что он успевает запомнить, всегда крепко врезается в его память. И надо сказать, что потом, когда ради проверки спросишь о таком солдате у командиров, — всегда убеждаешься, что он рассказывал тебе правдиво и точно. Мне кажется, что о бое, в котором пролил кровь, солдат никогда не может говорить неправду».
