Фанни и Александр - Бергман Ингмар

Аманда: Май рассказывала об одном дурачке, которому стоило один раз услышать проповедь, и он мог повторить её слово в слово, ничего не понимая.

Фанни: Если ты так боишься всего невидимого, то, по-моему, тебе надо поискать других брата и сестру.

Аманда О некоторых вещах не следует говорить.

Александр: «Гораций, много в мире есть того...»

Аманда (шипит): Да замолчи же наконец!

Александр внезапно уходит в свою каморку, закрывает дверь, залезает в кровать, натягивает на голову одеяло и через крохотную щелку смотрит на мир и действительность. Фанни приоткрывает дверь, он делает ей знак войти, освобождает ей место на кровати, она ложится и тесно прижимается к нему.

Фанни: Расскажи что-нибудь, самое страшное, что случилось в тобой в последнее время.

Александр: Несколько дней назад у меня ночью заболел живот, и я пошел в уборную. Я шёл по коридору мимо спальни. Дверь была открыта, и на тумбочках горели ночники. Его Высокопреподобие Епископ, ну знаешь, тот, который утверждает, будто он наш отчим, лежал на маме, рубашка на его тощем заду задралась, и он так подпрыгивал, что кровать ходуном ходила. Мама звала на помощь и молилась богу. «Боже, о боже» — вот таким тоном она говорила.

В дверь стучат. Александр обрывает свой рассказ и кричит «войдите». Это Аманда — в ночной рубашке, волосы заплетены в косу. Она кажется очень маленькой и грустной.

Александр: Чего тебе надо?

Аманда: Я хотела только спросить, не собирается ли Фанни ложиться.

Фанни: Фанни уже лежит.

Аманда: Старуха не разрешает нам спать в одной кровати.

Фанни: А мне на это наплевать.

Александр: Для тебя тоже место найдется.

Аманда: Я ужасно замерзла, у меня, наверное, температура.

Александр: Ну ложись тогда.

Аманда быстро прыгает в постель. Фанни лежит в середине, по бокам брат и сестра, подушка образует свод над их хрупким убежищем. Дребезжат в окне стекла. Дождь льёт как из ведра.

Александр: Как громыхнуло.

Фанни: Совсем рядом.

Аманда: Жуткий грохот.

Александр: Хорошо бы этот чертов собор разнесло к чертовой матери.

Аманда: Вдруг бог тебя накажет за такие слова.

Александр: Если такой здоровый надутый тип, как всемогущий бог, накажет такую маленькую букашку, как Александр, за такую мелочь, значит, он и на самом деле дерьмовая сволочь, как я и подозревал.

Фанни: Я тоже так считаю.

Сквозь толстые стены, сквозь шум дождя, сквозь затихающие раскаты грома к детям, в их теплую пещеру, доносятся звуки флейты.

Аманда: Слышите?

Фанни: Он играет на флейте.

Александр: Его Высокопреподобие Епископ играет на флейте, изобретая новые пытки для своей жены, падчериц и пасынка. Если мы все вместе сосредоточимся на мысли о его смерти, он наверняка умрет. Только надо начинать всем сразу, одновременно. Раз, два, три. Умри, скотина! Попробуем ещё раз! Раз, два, три. Умри, скотина!

Но флейта продолжает свою жалобную, нежную песню в сумраке огромного дома,

Юстина подобрала волосы, привела в порядок платье, воротничок и манжеты отглажены, вместо сабо она надела черные выходные туфли и завязала свежий накрахмаленный фартук поверх черного платья. Она осторожно стучится в дверь кабинета Епископа. Звуки флейты почти сразу же умолкают, Юстина слышит тяжелые шаги, дверь распахивается.

Эдвард: А, это ты, Юстина.

Юстина: Фру Тандер послала меня спросить Ваше Высокопреподобие, будете ли вы ужинать один после вечернего псалма или кто-нибудь придет в гости.

Эдвард: Передай фру Тандер, что я не буду ужинать. Отнеси в спальню стакан молока и бутерброд.

Юстина: Спасибо, Ваше Высокопреподобие, я передам.

Эдвард: Что-нибудь ещё?

Юстина: Даже не знаю.

Эдвард. Ну?

Юстина: Не знаю, следует ли мне об этом говорить. Это так неприятно. И потом, могут подумать, что я бегаю.

Эдвард (прерывает): Ну?

Юстина: Пусть Ваше Высокопреподобие меня извинит, но я не могу стоять здесь в дверях и...

Эдвард (отрывисто): Входи. И закрой за собой дверь.

Кабинет Епископа пропитан табачным дымом, унынием, неустроенностью и страхом. Отдельные предметы громоздкой мебели либо в открытую воюют между собой, либо следят друг за другом с мрачным презрением. В центре комнаты, на вытертом, с проплешинами ковре, стоит нотный пюпитр, на нем лежат флейта и ноты сюиты Телеманна. Перед пюпитром стул с низкой спинкой, на высоких ножках. Сонно мигает керосиновая лампа, скорее сгущая, чем рассеивая серый дождливый сумрак. Часы собора бьют четыре. Далеко внизу, под зеленым грязным окном кабинета, клокочет коричнево-черная река с белой бахромой бурунов. Епископ садится на стул перед пюпитром.

Эдвард: Так что за важную вещь ты хотела мне сообщить?

Юстина: Ваше Высокопреподобие велели мне следить за детьми. Слушать их разговоры и докладывать, если я услышу что-нибудь особенное.

Эдвард: Ну?

Юстина: Александр выдумал кошмарную историю.

Эдвард: Вот как?

Юстина: О том, как... это просто ужас. Прямо не знаю, как и сказать.

Епископ берет флейту и издает несколько звуков. Перелистывает ноты, точно его совсем не интересует рассказ Юстины.

Юстина (шепотом): Он говорит, будто Ваше Высокопреподобие заперли свою жену, и она утонула вместе с детьми, когда пыталась убежать через окно.

Лицо Епископа раздувается, странно увеличивается, рука, держащая флейту, слабо дрожит, он осторожно кладет инструмент на пюпитр, делает несколько шагов по комнате и останавливается перед камином, в котором уже много лет не разводили огонь.

Эдвард: Ну?

Юстина: Это всё.

Эдвард: Можешь идти.

Юстина: Спасибо, Ваше Высокопреподобие.

Она приседает в поклоне и закрывает дверь. Епископ стоит у окна. Лицо вздуто.

Фру Хелена пребывает в необъяснимой меланхолии, такой сильной, что она подумывает, не поплакать ли ей немного. Она сидит в кресле выпрямившись и несколько раз глубоко вздыхает. Слёзы застилают глаза. Завеса дождя окутывает и тело и душу. Дождь хлещет по окнам, но заливает и её мысли, и те картины, которые встают перед её глазами. Дробь дождя по кронам деревьев и по крыше внушает, конечно, чувство надежности, но эта надежность идет от старой привычки, из детства, и потому приправлена печалью. «Это доказывает, что я старею», — думает фру Хелена. Эта мысль приносит ей некоторое удовлетворение, ибо, несмотря ни на что, она все-таки осознает ситуацию и таким образом остается хозяйкой положения. Она вытирает слёзы тыльной стороной руки, несколько раз моргает, и перед глазами у нее проясняется. Напротив сидит её сын Оскар Экдаль в помятом льняном костюме. Положив на стол свою старую, поношенную панаму, он с участием смотрит на мать.

Хелена: Я тебя вижу, Оскар, да-да, вижу. Старый человек — он в то же время и ребёнок. И не понять, куда же исчезли все эти промежуточные годы, годы, которые мы считали такими важными. Вот я здесь сижу и грущу, что времени осталось так мало. Твой отец обычно называл меня сентиментальной. Он, как известно, не отличался особой чувствительностью, умирая, ужасно сердился и чувствовал себя незаслуженно обиженным. Он никогда не считал жизнь ни жестокой, ни несправедливой, ни прекрасной. Он жил и плевать хотел на всякие рассуждения о жизни. Это он предоставлял мне. А когда я говорила, что жизнь такая или эдакая, он смеялся и называл меня сентиментальной. Но я же, как-никак, была человеком искусства и, как художественная натура, могла позволить себе быть чувствительной. Оскар, дорогой мой мальчик, я, наверное, зря тревожусь. Когда человеку нечем занять мысли, он тут же начинает беспокоиться. Можно, я возьму твою руку?