Иосиф Маневич - За экраном
Моросил дождик. Кругом – грязный снег. Гудки машин «скорой помощи».
Кто-то крикнул Ардову:
– Спасибо!
Виктор пригласил всех желающих на Шереметьевский аэродром и громко сказал:
– Отпевать Анну Андреевну будут в соборе Николы Морского!
Может, это особенно раздражало руководителей Союза. Но такова была воля Анны Андреевны.
В тот же день вечером служили панихиду рядом со мной, в соседнем Обыденском переулке. Я не был, но, говорят, церковь была полна. Со свечами стояли люди, которые отродясь не бывали в церкви, неяркий свет свечей освещал и семитские лица.
Наутро в «Литературной газете» можно было прочесть, что похороны Ахматовой состоялись в Комарове, под Ленинградом, что выступили Сурков и Михалков. Видимо, они спохватились, или еще не было четкого решения, пока Анна Андреевна лежала в маленькой комнате морга…
А через несколько дней у меня появился мой ученик, сценарист Валентин Венделовский, приехавший из Ленинграда. Он работал там на студии хроники. Студия находилась на Крюковом канале, рядом с Николой Морским. Увидев большое скопление народа, хроникеры узнали, что хоронят Ахматову. Валентин вместе со своим другом взяли камеры и направились снимать. Не знаю, сколько сотен метров они сняли, запечатлев ее последний путь. Однако пленку у Венделовского отобрали, объявили ему выговор, и он приехал в Москву, поскольку ему грозило увольнение со студии.
Не знаю, сохранились ли эти неповторимые кадры – вошли ли в летопись? Или расторопный директор, убоявшись начальства, продержал их в сейфе, а затем следы их затерялись…
На Комаровском кладбище закончился бег ахматовского времени: закончилась ее жизнь, началось бессмертие. И сейчас, сойдя с поезда в Комарове, постоянно слышишь вопрос:
– Как пройти на могилу Ахматовой?
Куприн
В девятом номере «Нового мира» за 1969 год я прочел переписку Куприна и Репина. Публикация подготовлена дочерью Александра Ивановича, Ксенией Александровной, ей же принадлежат и комментарии к письмам. Последнее из писем написано Репиным буквально за несколько дней до смерти.
Переписка эта полна безнадежности, растерянности, тоски по ушедшему. Оба они – и Репин, доживающий свою почти вековую жизнь в нескольких километрах от советской границы, и Куприн в легком прекрасном Париже – связаны одним чувством любви к своему прошлому и тоски по России.
«Вы такой же как русский снег, такой же вкусный, такой же чистый, такой же волшебный и такой же простой, такой же божий… И так хочется настоящего русского снега», – пишет Куприн Репину.
«Сколько мы угнетены зимой. Снега, морозы… Окрестные говорят, что лета не будет… Да, прошли наши красные денечки, – откликается Репин. – Милый и дорогой Александр Иванович! Сижу перед вашим и красавицы дочери портретом и не могу оторваться, до чего обворожительно.
Вы как живой, и – с самой симпатичной стороны русский, высокой интеллигенции и могучего характера, человек.
Да я едва ли могу описать все, что мне грезится об этом поэте, творчество которого так могуче завоевывает, – простите, умолкаю, ибо все это слабо и ординарно перед явлением чего-то нового и в высшей степени красивого своеобразной красотой мужчины, чего-то богатырского. Теперь о портрете дочери: ведь итальянский ренессанс, начиная с Андрея дель Сарта до Сикстинской Мадонны, все незабвенные идеалы красивой нации, все соединились в этом – невыразимой красоты – образе… Ах, я до вечера не уписал бы все свои ощущения восторга перед этой ангельской красотой… И вот уже – сила изображения. Какие слова могут выразить то, что дано изобразительному искусству».
Читая эти строки, я невольно вспомнил день, когда держал эти портреты в руках и смотрел на живого Куприна. Это было летом 1937 года.
Дочери я тогда не видел и не знал, но на фото действительно, исполненные «рукою недюжинного художника», запечатлелись черты «красивой нации», в этом «невыразимой красоты образе».
Я смотрел на портрет Куприна – и на оригинал.
Это был усохший и выцветший прототип портрета. Очень чистенький человек, в сером костюме, глядя на которого трудно было даже представить что-то богатырское – так слаб и хрупок был его стан, лишь тихость и интеллигентность светились в его облике. Иногда в его отсутствующем взоре вспыхивали лукавые молнии – что-то таилось в купринских глазах, глядящих с портрета.
Странные и противоречивые чувства, радости и грусти, охватили меня, когда я, оторвавшись от портрета, смотрел на Александра Ивановича и, как бы для того, чтобы убедиться в этом, чуть-чуть продлил рукопожатие. Ведь в руке у меня была рука живого Куприна. Вот как это произошло.
Вскоре после возвращения Куприна киностудии дружно обратились к его повестям и романам. Табу было снято, можно было экранизировать. Как магнит притягивали к себе кинематографистов «Поединок», «Штабс-капитан Рыбников» и другие его рассказы. «Ленфильм» лидировал. Гарин и Локшина должны были ставить «Поединок» под названием «Господа офицеры».
У меня зародилась мысль экранизировать «Олесю», скрестив ее сюжет с несколькими линиями из «Полесских рассказов». Будучи в Ленинграде, я договорился с руководством «Белгоскино», которое в те годы размещалось на канале Грибоедова. Предложение это показалось им заманчивым, заявка понравилась. Надо было получить разрешение Куприна. Судия написала соответствующее письмо на имя Александра Ивановича.
Я тщательно продумал предстоящий разговор и отрепетировал его со своим товарищем по аспирантуре Г. Чахирьяном. Наконец, убедив друг друга, что мы достаточно прилично одеты, мы направились в гостиницу «Метрополь», предварительно созвонившись и условившись о свидании с его женой.
Куприн жил в «Метрополе» на третьем или четвертом этаже. Не буду писать о том, что мы с робостью постучали в дверь и с трепетом ждали момента встречи. Это естественно. Ведь мы должны были предстать перед лицом классика. Обстоятельства последних лет жизни Куприна в эмиграции в Париже, отсутствие новых изданий, знакомство лишь с его произведениями, напечатанными по старой орфографии, в издательстве Маркса, слухи насчет его антисоветских взглядов в первый период эмиграции – все это настолько исключало возможность встречи с ним в России, что он казался выходцем с того света , и встреча с ним казалась еще более невероятной, чем со «штабс-капитаном Рыбниковым», героями «Ямы» или «Поединка».
Но мы стояли у двери, и только тонкая перегородка отделяла нас от того, что казалось безвозвратно ушедшим, что было разбито вдребезги: мы должны были увидеть человека, который пил чай, гулял, переписывался с Чеховым, Горьким, Короленко, Буниным…
Надо все же было стучать. Дверь открылась моментально – видимо, нас ждали. Приветливо и даже, я бы сказал, несколько льстиво улыбаясь, открыла пожилая, скромно одетая женщина и попросила пройти в номер.
Номер был тщательно прибран, как будто в нем и не жили, не видно было никаких вещей, кроме гостиничных. Жена Куприна попросила нас сесть и скрылась за занавеской алькова, сказав, что Александр Иванович сейчас выйдет.
И действительно, минут через пять к нам вышел Куприн. Вернее, к нам вывели Куприна. Он двигался крайне медленно, его вела, поддерживая под руку, супруга. Маленький, сухой, он шагал очень осторожно, но легко. Одет он был чрезвычайно чисто, я бы даже сказал франтовато: в сером костюме, в хорошо начищенных штиблетах. Но в том, как был повязан галстук, как смотрел платочек из кармана пиджака, чувствовалось, что его одевали.
В первый момент мне даже показалось, что он слепой и что он нас не видит, что движениями его управляет жена: видимо, так велик был шок от того, что человек, которого мы увидели, столь мало похож на портреты, стоявшие у нас перед глазами. Однако, когда я подошел ближе настолько, чтобы видеть его глаза, я встретил купринский взгляд – во все проникающий. Впрочем, через секунду, опять погрузившись внутрь и скрывшись за карей оболочкой, он уже отсутствовал…
– Саша, к тебе молодые люди по поводу «Олеси»!
Куприн механическим жестом протянул нам руку. Жена подвела его к столу.
Она помогла ему сесть, мы разместились напротив.
– Александр Иванович уполномочил меня вести его дела, – сказала супруга и протянула нам какую-то бумагу с печатью. – Вот доверенность.
Я сказал, что мы пришли просить разрешение на экранизацию «Олеси», что «Белгоскино» заинтересовано в ее постановке, от себя я добавил несколько слов из заготовленной длинной речи о творческих принципах экранизации и о том, почему мы считаем «Олесю» столь подходящей для экранизации.
Куприн смотрел на меня, но либо совсем не слушал, либо был погружен в свои мысли.
Жена стала выполнять роль переводчика.
Она громко и примитивно, как говорят с детьми, разъяснила и повторила вкратце мое обращение к нему. Напомнила, что он уже вел переговоры с «Ленфильмом» о «Поединке».
