Иосиф Маневич - За экраном
Пошел в домик: кончает режиссерский сценарий «Калины красной». Смотрю ему вслед и удивляюсь цельности натуры в творчестве, в одежде, в поведении. С ним сынок – такой же немногословный, неброский, как Вася, и походка отцовская. Мало таких у нас. Труженик и в славе, и в опале.
Нельзя сказать, что Шукшин был обойден наградами. Он и звания имел, и лауреатство. Но не звания его, а он – их, как редко бывает, украшал, он действительно заслуженный – заслуженно. За десять с небольшим лет столько написано, снято картин, сыграно ролей – другому герою труда еще сколько потрудиться надо!
Говорят о многообразии его таланта. Слова выверенные, красивые, вроде лекции, над гробом читают. Но не говорят, как тяжело было ему не трудиться, не писать, не снимать, не играть. Плачут вокруг меня, а кто-то терпит слезы в глазах…
Сколько раз откладывали «Разина». Вася не любил жаловаться – говорят, пил. Может, и не мог не запить. Не всякий раз потребность творчества – стремление рассказать, сыграть, взять в руки карандаш, стать перед камерой или за ней – побеждала.
Он в больнице от язвы лечился и все же приехал, мертвенно-бледный, на просмотр «Калины» – последний раз в Дом кино. А вот теперь здесь лежит.
Кончилась панихида, народ стоит. Душно, еще тяжелее болит сердце. Надо идти. Вот тронулись, и разорвал панихидную тишину крестьянский плач – безудержный, надсадный. Плачет мать. Причитает Васина мать. Поплыли венки, поплыл гроб по лестнице, и вот передо мной еще раз, на секунду, скорбное Васино лицо. Глаза закрыты, но скорбное, пронзительное выражение застыло на нем.
Тарусские встречи
Я встретился с Тарусой задолго до того дня, когда увидел ее воочию. Я уже много раз представлял себе изгиб Оки, Таруску, песчаные пляжи, рыбацкие лодки, паром, пристань под горкой, березовые рощи, пыльные улицы и домики. Меня манила ласковая тарусская тишина, я уже слышал ее, и она проникала в меня и тянула к себе. В самом слове «Таруса» слышалась какая-то русская трусца, глушь – нужно добираться от Серпухова на лошадях или стародревнем пароходе. И еще – много рыбы, заветные рыбацкие места, вкус ухи и рассказы, рыбацкие рассказы о пятикилограммовых судаках и щуках, о стерляди, о переметах, блеснах, наживке, о том, какой клев на рассвете.
Все это возникало в моем воображении, когда я слушал рассказы Валентина Константиновича Туркина [36] , проводившего в Тарусе почти все каникулы. Он говорил всегда громко и красочно, хохотал раскатисто, глаза его, и без того живые, светились в предвкушении тарусских рыбалок. Затем начинался рассказ о ее окрестностях, истории о ее знаменитых обитателях, о простой, но необычайно вкусной пище из русской печи, о щах, кашах, запеченной рыбе и топленом молоке, а потом – грибные рассказы… Заканчивалось же все это так: «А пейзажи там!.. И вот, Жозя, беда ваша, не охотник вы, не художник, не рыбак. Но мы поправим: снасти я вам подберу, будем рыбачить вместе… Ну, потом, конечно, поговорим и о диссертации, а может, и попишете». И он опять забавно хохотал…
Так мы собирались не один год. Я уже сам рассказывал всем о Тарусе… « Тарусы на колесах». Описывал ее так, будто я – завзятый тарусянин. А когда подходило лето, я, конечно, катил на юг – в Сочи, Ялту или Пятигорск и Кисловодск, а оттуда в Гагры… В общем, к Черному морю, к сухому вину, к курортным встречам, к шумным компаниям. А зимой – вновь беседы у Валентина Константиновича в маленькой комнатушке, где он с женой каким-то чудом помещался среди множества книг, выпиравших с каждой полки и даже с подоконника. Мы пили крепкий чай с канадскими яблоками и сухарями. Поговорив немного о делах кинематографических, вновь заводили разговор о Тарусе, о том, как ловилась рыбка, и что меня ждет его родня – коренные тарусяне, – и что мы обязательно поедем туда, обязательно.
Я все же поехал в Тарусу, но один, без Валентина Константиновича. Это было за год до его смерти. Он уже не бывал в Тарусе, видимо, стал даже забывать ее, и, когда я напоминал ему и начинал что-то рассказывать, он отсутствовал. Я понял, что Таруса куда-то ушла: та Таруса, о которой говорил я, была не совсем такой, да и Валентина Константиновича туда уже не тянуло.
А я заболел Тарусой и с тех пор до последних дней бывал там ежегодно, обрел там друзей и даже родственников. Таруса вошла в мое бытие, стала для моей семьи, включая внука, родным местом и памятью о ее – уже угасающих – красотах. Улицы застраивались, асфальтировались, возводились дома, сновали машины. Таруса Валентина Константиновича, Таруса первых месяцев моего в ней пребывания уходила в прошлое и сохранилась во мне лишь в переплетении заветных воспоминаний, рожденных моими наездами в этот, теперь уже родной для меня, край, где за пятнадцать лет я повстречал столько интересных людей, наслушался столько рассказов, что хватило бы на долгую счастливую жизнь.
Если бы можно было воскресить и вспомнить хоть немногое из тарусских встреч…
В середине 1950-х годов уже замолкнувшая туркинская Таруса вдруг возникла совершенно неожиданно вновь. На этот раз она приблизилась ко мне вплотную. Мой старый друг – Николай Давыдович Оттен [37] и его жена – известная переводчица Елена Михайловна Голышева – выехали на дачу в Тарусу. Они сняли большой дом на улице Розы Люксембург и стали заманивать меня. Но как вырваться? Ведь не ближний свет – в выходной не успеешь обернуться! Каждый раз что-то мешало.
Однако, помимо тарусских красот, в Тарусу меня призвали дела.
В Тарусе осели многие из тех, кто прошел лагеря и мог жить в стокилометровой зоне от Москвы. Таруса была, к тому же, Калужской областью – прописывали легче. Так постепенно там собралось довольно много литераторов, переводчиков, поэтов и художников. Они появлялись в Москве только для того, чтобы получить какую-нибудь литературную или издательскую работу, а затем подоспеть к получению небольшого гонорара.
Эти отбывшие срок вместе с художниками, считавшимися старожилами Тарусы, составили здесь прослойку интеллигенции. Вскоре в Тарусе появился Паустовский, изменив своей Мещере: климат ему, как астматику, был более подходящим. Задумал он купить дом в Тарусе. Как раз в это время здесь появился и я, после неоднократных призывов Коли Оттена. Моей целью было не только увидеть Тарусу и повидать друзей, которых заманили Коля и Константин Георгиевич, но и «пошуровать»: нет ли чего-нибудь интересного для «Мосфильма».
Как-то в июле я сказал своей водительнице Марусе, чтобы она взяла побольше бензина, выписала путевку, и мы уедем на три дня. Выехали мы часа в два, покатили к Серпухову, у аптеки свернули к Тарусе и дальше – к Протве. Путеводителем были рассказы Туркина.
К вечеру перед нами открылась Таруса. Намучившись на проселке, мы выехали на мост через Оку…
О книге Иосифа Маневича
Счастлив путник, кто и в страшные дни тайком сохранял себя, а возможно, что-то записывал, запоминал…
Иосиф Михайлович Маневич – из основоположников-журналистов по призванию, главный редактор объединения «Мосфильм», один из первых теоретиков славного (оно так видится!) искусства, автор увлекательных книг о кино. Один из тех, кто довольно быстро научился «молчать». И при таких обстоятельствах, когда из них, мудрых – мы это видим, чувствуем! – постепенно уходил спокойный свет. Маневич уже тогда выбрал свой путь.
XX век. Революции, войны, голод, разруха, мобилизация в два приема. Юг страны еще пахнет миром, русским искусством, с этими косматыми «медведями»-контролерами и журфиксами в косматых лапах. А на Севере – благоуханные часы покоя. Маневич еще слышит шум старого времени: «Это были осколки мира, разбитого вдребезги, но осколки яркие и ценные», – записывает он.
Маневич ездит по стране, он встречается с десятками, чтобы не сказать сотнями людей. Множество, наибесчисленное множество подробностей пронизывают его текст, может быть, порой слишком перенасыщают. Читаешь захлебываясь, но – как ни странно – ощущения спешки нет: найден некий баланс. Видимо, он в душе автора. Талант! Из каждой фразы…
Эйзенштейн. Маяковский. Куприн. Бабель. Ахматова. Шукшин. Встречи, одна за другой – тонко написанные, сообщающие сегодняшнему читателю ушедшие подробности.
Так, например, однажды Маневича вызвал к себе самый уважаемый начальник учреждения по Малому Гнездниковскому, некто Дукельский, – о нем единодушное мнение: долдон! – «Мне сообщили, что следует поехать в Киев и проверить, что там с сапогами батьки Боженко, сподручного комиссара. Его играет артист Скуратов»…
«Щорс»? Сапоги?
Приезжает. Застает потрясающую картину: великий маг экрана Александр Петрович Довженко, постановщик «Щорса», его супруга Юлия Солнцева и… Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Просмотр длился около четырех часов. Впечатление ошарашивающее. «Мы долго говорить о нем будем», – торжественно сообщает Мейерхольд.
Или еще: апокалиптические картины отступления перед предполагаемым вступлением немцев в Москву 16 октября 1941-го, когда под звуки радиолы люди с Малого Гнездниковского, с вещами, на площадь Трех вокзалов…
