Александр Островский - Том 8. Пьесы 1877-1881

Евлалия. Да разве это не горе: быть совершенно одинокой? Отца я едва помню; мать — директриса женского учебного заведения; она всю жизнь была моей гувернанткой, а не матерью. Остаетесь вы, муж… Ну, я не знаю ничего, не понимаю, ну, я глупенькая совсем институтка!.. Так ведь не мучить меня за это, а пожалеть надо. А вы, вместо того, чтоб руководить меня в жизни, быть мне вместо отца, нанимаете шпионов подсматривать за мной. Ах, подите прочь, пожалуйста!

Стыров. Евлалия, ты не так поняла мои распоряжения, или тебе их не так передали. Я приказал беречь тебя, заботиться о тебе; за тобой нужно ухаживать, как за маленьким ребенком. Ты не имеешь никакого понятия об жизни, и, если не доглядеть за тобой, твои ребячества могут иметь дурные и даже опасные последствия. Вот, например, какой у тебя яд, и зачем он тебе?

Евлалия. Как мне жалко вас! Лгать, прибегать к уверткам… Как это должно быть тяжело и стыдно в ваши лета! Яд! И об яде вам доложили. Так не меня берегли ваши надзиратели, а я берегла себя и их. Я взяла яд у Марфы из рук и убрала его, чтоб она, по своей небрежности, не отравила нас или кого-нибудь. Только потом я догадалась, что этот яд быть может мне нужен.

Стыров. Значит, я прав, Евлалия. Ну, разве не ребячество то, что ты говоришь? Зачем тебе яд?

Евлалия. А вот вы сейчас узнаете, ребячество это или нет? Ведь могу же я когда-нибудь в жизни встретить и полюбить человека, который стоит любви? Ведь это может случиться? Пусть моя любовь будет преступна в ваших глазах; но ведь я буду лелеять ее в своей груди, буду беречь ее. Она мне будет дорога… поймите меня! Я полюбила и почувствовала себя женщиной, а до тех пор я считала себя куклой! Я буду таить эту любовь, как сокровище, буду беречь ее не только от осуждения, но даже от самого теплого дружеского участия, уж и оно мне покажется оскорблением моей святыни. И вдруг эта лелеянная, береженная девственным чувством тайна волочится, треплется от передней и кухни до кабинета мужа! Вот тогда мне нужен яд, для того чтоб не загрязненной очной ставкой с прислугой умереть с улыбкой счастья на лице.

Стыров (целуя руки Евлалии). Евлалия, виноват, виноват, но не терзай же, не казни меня так!

Евлалия. Успокойтесь, до этого дело не дойдет, оно кончится проще. Я не могу жить с вами. Я пойду в гувернантки, в сельские учительницы, но здесь жить не останусь. Ищите себе за ваши деньги другую женщину. Я и так виновата перед собой, что без любви вышла за вас, я должна поправить этот поступок. И уж теперь я не возьму никаких миллионов, чтоб возвратиться к вам.

Стыров. Я тебе и не предложу миллионов, Евлалия; я предложу другое, что, может быть, тебе покажется дороже.

Евлалия. Что же?

Стыров. Полную свободу.

Евлалия (удивленная). Свободу? Ах! Это что-то хорошее… Я ее не знала с детства… Ах, погодите! Я и рада, и путаюсь в мыслях… Что это такое? Это новое… Я еще цены ему не знаю… Погодите, я подумаю.

Стыров. Что я люблю тебя очень, в этом ты сомневаться не должна; только выражал-то я свою любовь пошло: подарками. Я с самого начала должен был дать тебе свободу и оказать полное доверие. Вот в чем моя ошибка или вина, как тебе угодно.

Евлалия. И вы это говорите серьезно?

Стыров. Я всегда говорю серьезно.

Евлалия. Я от вас никак ожидать не могла.

Стыров. Я ведь не дурной человек, а только слабый и бесхарактерный: я подчинился чужому влиянию, послушался чужих советов. Я очень люблю тебя и желаю, чтобы ты была счастлива, — я только не сообразил, что без свободы нет счастья для женщины.

Евлалия. И я совершенно свободна?

Стыров. Совершенно. Я велю великолепно отделать твои комнаты; живи полной хозяйкой на своей половине, имей свою прислугу, принимай, кого хочешь, выезжай, когда и куда угодно.

Евлалия. И вы не шутите?

Стыров. Нисколько не шучу. Я ни в твои распоряжения, ни в твои дела мешаться не буду; я только тогда подам свой голос, когда ты сама попросишь моего совета.

Евлалия. Я не знаю, смеяться мне или плакать от радости. Вы — благородный человек.

Стыров. Напрасно ты сомневалась в этом.

Евлалия (жмет руку Стырова). Благодарю, благодарю! Я еще не могу опомниться.

Стыров (обнимая Евлалию). Ах ты, бедная моя женка! Сиротлива ты, я вижу. Спасибо, что высказалась. Может быть, и много еще у тебя на душе, да прячешь ты, со мной не поделишься. Не пара я тебе. Живи, пользуйся жизнью; а коли горе какое случится или обидит кто, так приходи ко мне, приласкаю, как умею.

Евлалия. Ах, как я счастлива! У меня теперь будет и хороший отец, и…

Стыров. И кто?

Евлалия (сконфузившись). Я хотела сказать… Ах, вон, кажется, подъехал кто-то! Не Софья ли Сергевна!

Стыров. И кто же еще, Евлалия?

Евлалия. Ну, муж, разумеется… а то кто ж? (Убегает в залу.)

Стыров. Что ж это значит: «У меня добрый отец и…»? Не договорила и сконфузилась… Добрый отец и еще-то кто же? Неужели хороший любовник? А вот посмотрим, посмотрим… Коли в самом деле хорош, так нечего делать…

Входит Коблов.

Стыров и Коблов.

Стыров (задумчиво). Здравствуй, Никита Абрамыч! (Подает руку.)

Коблов. Что вы задумались? О чем философствуете?

Стыров. Думаю, гадаю…

Коблов. О чем?

Стыров. Нет ли такой верной приметы, по которой бы можно было догадаться, влюблена женщина или нет?

Коблов. Позвольте! (Подумав.) Одна примета есть верная.

Стыров. Какая?

Коблов. Если женщина имеет влечение к картам, так не влюблена.

Стыров. К картам?

Коблов. Да. Ну, азартные игры: рамсы, стуколки, я еще не считаю верной приметой, а как начала довольно старательно играть в винт, так баста — конец всем амурам.

Стыров. Да почему же?

Коблов. Да нельзя влюбленной в эту игру играть: она, того гляди, ренонс сделает либо своего туза козырем покроет. С такой никто играть не станет.

Стыров. Да, правда ваша.

Коблов. Недавно один мой знакомый начал сомневаться насчет жены: «Стала, говорит, задумываться, что-то шептать про себя, стала бредить по ночам… Ну, думаю, говорит, беда: влюбилась в кого-нибудь либо идеи какие вредные забрала в голову — конец моему спокойствию. Стал, говорит, я прислушиваться, слышу, бормочет: туз сам-друг, король сам-третей, дама, валет сам-пят. Тут я обеими руками перекрестился: ну, думаю, матушка, на настоящую ты линию попала, теперь мужу можно спать спокойно».

Стыров. Да, кабы Бог дал!.. Покойно, очень покойно.

Коблов. Винт игра хорошая для женщин: во-первых, серьезная, ни о чем другом думать не позволяет; во-вторых, занимательная, не видишь, как время идет. Часов до трех, до четырех утра она, милая, проиграет; потом спит целый день; а к вечеру опять забота, как бы партию составить.

Стыров. Уж чего бы лучше! Пойдемте-ка, пока партнеры-то не съехались, просмотрим биржевую хронику. (Уходят в кабинет.)

Входят Евлалия и Софья.

Евлалия и Софья.

Софья. Что с вами? С чем вас поздравить? Вы так и сияете.

Евлалия. Кабы вы знали, сколько я перенесла сегодня! Сначала неприятности от прислуги, они наплели на меня разные глупости мужу…

Софья. Сами виноваты. Прислуге надо платить. Это составляет довольно значительный расход для женщины, у которой есть что скрывать от мужа. Я плачу всем, даже кучеру, и плачу очень дорого. Хорошо, что у меня мамаша очень богатая женщина и ни в чем мне не отказывает; а то хлопот было бы довольно. Чем же у вас эта история кончилась?

Евлалия. Кончилась совершенно неожиданно для меня. Я разгорячилась, расстроилась… Ну, конечно, ведь это обидно… Я высказала мужу все, что у меня накипело на душе.

Софья. Что же он?

Евлалия. Он и сам растрогался… Он, должно быть, любит меня. Он сказал: «С этих пор живи на своей половине, полной хозяйкой, как тебе угодно; я в твои дела мешаться не буду».

Софья. Какой милый! просто прелесть!

Евлалия. Я теперь жду не дождусь одного человека, чтоб поделиться с ним моей радостью: мы теперь можем видеться без всякого стеснения.

Софья. Да зачем вам этого одного человека? У вас муж такой милый, такой благородный!

Евлалия. Да, действительно благородный и добрый человек.